Спрашиваешь, как ко мне Аня относится? Раньше такой вопрос и меня бы занимал в первую очередь. Теперь же важнее, что я к ней отношусь довольно прямым, непосредственным и действенным образом. Без меня она фактически вянет-пропадает, а в моем присутствии начинает лучиться и играть новыми цветами. Да нет, я не о том, нет у меня иллюзий насчет влюбленности с ее стороны. Я и сам в себя не влюблен, с чего мне этого ждать от других? Просто я наблюдаю и физически ощущаю, как даю что-то необходимое другому существу. Может быть, и не свое даю, а полученное от предыдущих женщин. Иногда я чувствую себя папирусом, дощечкой, на которой женщины по очереди писали что-то друг другу, предыдущая — последующей, писали своей кровью и нервами, ароматами и вкусами своих тел и душ. Существует и такой способ невербальной коммуникации.

Есть ли у меня друзья? Понимаете… понимаешь, с этим как раз проблемы. Само слово «друг» в романских языках происходит от глагола «любить», в германских — от глагола «радоваться», а в славянских — от прилагательного «другой». И вот что любопытно: если посмотреть в западную сторону, то найдутся там у меня безусловно deux amis плюс zwei Freunde, а вот здесь — стремление к дружбе рано или поздно наталкивалось на непреодолимую «другость» — мою или кандидата в друзья, неважно. Наверное, это мой душевный недостаток, но с братьями по полу мне более адекватными кажутся отношения не интимной близости, а честного профессионального партнерства, нормального товарищества. Зато я очень хорошо понимаю то значение, которое придавали слову «друг» два Василия — Розанов и Чередниченко. Сначала о последнем, поскольку с ним познакомился раньше.

Вася Чередниченко был нашим соседом по Факельному — типичный «гегемон», худющий и пьющий. Частенько звонил в нашу квартиру, чтобы стрельнуть рубль, который порой даже возвращал — чтобы не лишиться кредита. И вот как-то в мою подростковую пору он зашел за очередным рублем с выражением реальной скорби на лице, и стал эпически так мотивировать, почему ему выпить необходимо: «Понимаешь, у меня был друг, очень хороший друг. И вот этот друг — взяла и замуж вышла». Понять его чувства я смог гораздо, гораздо позже, а вот с такой же лингвистической номинацией встретился примерно на первом курсе, когда принялся читать Розанова, который часто именовал словом «друг» свою Варвару Дмитриевну.

Так что «друг» для меня соотносится со словами «она», «моя». И, что характерно, звание «друга» почти сходу присваивалось мне ответно. Всю жизнь я слышал при первом знакомстве: «Ты похож на одного моего друга». Ну, ладно, думаю, значит, я не исключительный урод, а человек, подобный многим. Это меня очень устраивает. Я принадлежу к тому типу людей, которые искренне хотят быть нормальными и обыкновенными, но которым обстоятельства и окружающая среда постоянно навязывают амплуа какого-то неврастеника и мизантропа…

Мы разговариваем почти всю ночь, а потом Аня провожает меня до самого Шереметьева. Но и в самолете мне не спится, неспешно дочитываю книжку Питера Мэйла «Год в Провансе». Между прочим, совсем неизвестный у нас тип литературы. Про автора сообщается в аннотации, что он работал в рекламном бизнесе, потом что-то администрировал, теперь только книги пишет. Про возраст его сказано очень тонко: «Не is approaching fifty as slowly as possible»[14]. В меня, как ты понимаешь, это попадает более чем точно, ну и плюс к тому — здесь мне занятен диалог языков, англо-французский, довольно остроумный. Автор с женой покупают домик в Провансе и занимаются его обустройством, вступая в контакт с французскими работягами. Мы в России привыкли считать, что только наши мастера способны растянуть ремонт на вечность. Нет, не только. Или описывается процесс покупки дома. Главная задача — избежать уплаты налогов. С этой целью в момент передачи черного нала из рук в руки нотариус, приглашенный для оформления сделки, тактично отлучается в туалет. При всем том покупатель должен быть бдителен: задним числом может выясниться, что продававшему принадлежала только одна двенадцатая часть дома, а на остальные части свои права предъявят многочисленные родственники… В общем, судьба людей повсюду та же, и не надо думать, что только русские жульничать умеют. Все дело в приемлемой пропорции честности и воровства.

Число англичан, собирающихся поехать в Прованс и тем более купить там дачу, наверное, невелико. Сколько же читателей может быть у подобной книги? Тыща? Две тыщи? Как бы не так! Уголок обложки украшен почетной красной ленточкой с надписью: «Продано 500 000 экземпляров». Не знаю, почему такая книжка оказалась интереснее и нужнее не только элитарной классики, но и детектива или там любовного романа.

Я же ищу для себя у Мэйла вполне конкретную информацию о городе, которому при первой встрече хочется сказать пару комплиментов. Мол, конечно же, знаю, что это — знаменитая Кур Мирабо, с ее идеальными пропорциями (ширина улицы равна высоте домов), с могучими платанами (они же — чинары) по обеим сторонам. А где тут ваше знаменитое кафе «Les deux garçons» с потолком карамельного цвета, продымленным миллионами выкуренных здесь сигарет, с задумчивыми девушками, сидящими на террасе и прячущими свои внимательные взоры за темными солнечными очками?

XLIV

…но я пишу короче. Как сиделось вечером в кафе, как на горизонте женственной возвышенностью в разных ракурсах маячила многократно осезанненная гора Сент-Виктуар, как купались мы в средиземном Лестаке, прямо внутри одной из Сезанновых картин, как и что понимали и не понимали студенты, к чему пришли наши с Марком дебаты по поводу коммуникативной и надкоммуникативной функций — об этом еще успеем поговорить.

Вот летит по французской влажно-зеленой утренней равнине серебристо-стремительная ртутная полоска — TGV, un train à grande vitesse — поезд высокой скорости. Мой жанр — тоже ведь тэ-жэ-вэ, un texte à grande vitesse — с постоянной сменой суждений, событий, состояний, словечек, причем любая из этих единиц может быть отброшена, если путается в ногах. De la vitesse avant toute chose — за скоростью лишь только дело, — так я переиначу обоих…

Но мой реальный, неметафорический поезд ТЖВ «Марсель — Париж» начинает себя вести совершенно неадекватно. Едва проехав Лион, он надолго залегает в поле без малейшего движения. Потом включает задний ход и начинает энергично пятиться… Какой-то минус-хронотоп. Зачем мне такая оригинальность? Мне же надобно в Шарль-де-Голле прямо на самолет пересесть! Когда у поезда проходит приступ безумия и он трогается уже в правильном смысле, по вагону шествует бравый железнодорожник, оповещая всех, что состав опаздывает примерно на час. «Но я же опоздаю на мой авьон?» — растерянно спрашиваю его. «Вы можете получить соответствующее папье», — отвечает. Но что значит для нашего «Аэрофлота» французское папье! Плакал мой билетик горькими русскими слезами! Покупать новый на «Эр Франс»? Так оно ведь, подлое, бастует! Полный провал, причем с панически-пророческим оттенком: чувствую, что в жизни рушится какая-то более важная связь, чем неразумно спланированная мною пересадка с поезда на самолет. Почему было не приехать вчера и не провести спокойно ночь с Парижем, а утром нежно с ним попрощаться? Тут же вспоминаю, что в последний раз звонил Ане целых восемь дней назад и как-то странно она со мной разговаривала, избегая местоимений и глаголов второго лица: дескать, поговорим обо всем при встрече.

До терминала номер один еще надо доехать, а автобусы один за другим приплывают с цифрой не «один», а «два». Врываюсь, уговариваю шофера-африканца сменить курс. Даже автомат к нему не приставляю, только убедительной аргументацией и интонационными средствами действую. «Ну, un так un, — говорит, — поехали». Самое смешное, что за тридцать пять минут до вылета родина все же берет меня на борт. Расслабился, жду посадки в очереди из соотечественников, и вдруг трое мужиков рядом со мной начинают визгливо хихикать по какому-то своему поводу. Против смеха никогда ничего не имею, но зачем такое бабье прысканье, почему они это делают так некрасиво, так нагло и униженно вместе с тем? Когда же научимся мы достойно смеяться?