«После упорных тяжелых боев наши войска вынуждены были отойти к Минску. На Северном фронте гитлеровцы прорвались на дальние подступы к Ленинграду».

– Какой Минск? – растерянно, непонимающе спросил Птуха.

– Один у нас Минск – столица Белоруссии! – со скорбной яростью крикнул летчик.

– Тише, ради бога! Не мешайте, – умоляюще сказал капитан.

Но передача уже кончилась. Торжественно и печально прозвучали последние слова:

«Вечная память героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей… родины!»

И сразу зазвучала незнакомая, неслышанная песня:

– Товарищи! Братья! – повернулся капитан к новокитежанам. – На нашу родину, на мать-Россию, напал жестокий враг!

3

Капитан сел на поднятый табурет. Он помолчал, чувствуя ледяной, колющий озноб на щеках, от которого стянуло кожу на скулах.

– Наше место на фронте! – твердо, убежденно заговорил. Виктор. – Там решается судьба нашей родины. Немедленно на фронт!

Он почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд, поднял голову и увидел Анфису. Она только что вошла, остановилась в дверях и, стиснув побелевшие губы, смотрела на Виктора. Она услышала его слова, медленно повернулась и ушла. Летчик посмотрел жалобно ей вслед, но остался на месте.

– На фронт идете? Приветствую! И моя душа уже там, – строго и сурово сказал мичман. – А у меня другой вариант. Я остаюсь здесь. Слышали? – Птуха сказал это с вызовом и даже встал. – Осуждать будете? Ха, хвост поджал, гроза морей? А это вы видели? – поднял он левую руку. – Двух пальцев недочет. На фронт меня не возьмут. А выдавать подштанники и тельняшки в баталерке – мне это надо? – Певучий, ласковый одесский говорок мичмана стал строгим и твердым. – А. они как? – кивнул он на новокитежан. – Они же как дети, как котята слепые. Они в веках заблудились. И не до конца разминировали мы Ново-Китеж. Бродят еще здесь два лютых волка – братчик, князь недобитый, и Остафий Сабур, тварь поганая. А поп Савва? Тоже их поддужный! Эта тройка много зла может натворить. Где они сейчас прячутся? Что делать думают? Не в лапту же с посадскими играть. А я посадских из карабинов, автоматов и пулеметов научу стрелять. Дадим прикурить жлобам! И полный порядок на палубе! Будем спокойненько ждать помощи от Советской власти. Тогда я и сдам ново-китежских братишек из рук в руки Советской власти. – Мичман помолчал и неожиданно сел. – Все! Ваше слово, товарищи.

Капитан встал, обошел стол и, подойдя к Птухе, крепко пожал ему руку.

– Спасибо, мичман! А учить посадских стрелять из автоматов мы вместе будем. Моя душа уже там, где защищают нашу родину, но не скоро мы туда попадем. Долгая песня, как сказал Виктор Дмитриевич.

– И у меня душа там! Не будет долгой песни, Степан Васильевич. Взлетим без корчевки. У меня мысль появилась… – Виктор застенчиво улыбнулся. – Старые летчики, воздушные волки, говорят: «Главное сесть, а подняться всегда сумеем!» Рискованно, правда…

– Я тоже за риск, – поднялся капитан. – Тогда все решено. Тогда принимай, Будимир, атаманство!

Ратных снял с себя саблю старицы Анны и протянул ее через стол Повале.

Глава 10

РОССТАНЬ

1

Мирские уходили рано утром.

Канистры с бензином положили на волокуши – упругие шесты, скрепленные поперечиной и привязанные к хомутам. Только волокуши и пройдут по таежному бездорожью, в болоте не загрузнут, в чапыжнике не зацепятся, меж стволами не застрянут. Взяты были в дорогу и автоматы.

Провожал их весь город. Они стояли, окруженные посадскими, с лицами, распухшими от укусов гнуса, обородатевшие. Стояли, не отводя глаз от изнуренных лиц новокитежан, и глотали горькую почему-то слюну.

Капитан снял фуражку и сказал дрогнувшим голосом:

– Ну, простимся, братцы!

Целовались неумело, по-мужски, тискали руки, вытирали рукавом глаза. Прощался и Сережа с ребятами. Держался он твердо, только лицо кривилось. Юряте он подарил свой чудо-нож, а всем другим ребятам – по горсти стреляных автоматных гильз. На. городской заставе, когда ребята уже остановились, он вдруг вспомнил и закричал:

– Ребята, вы Вукола в полузащите попробуйте! Слышите? А Завида на левый край поставьте. Обязательно! Слышите?

На заставе простился и Виктор с Анфисой. Опять, как на качелях Ярилина поля, разверзлась перед Анфисой погибельная бездна, но твердо было ее мокрое от слез Лицо. Виктор взял в ладони ее холодные, бессильные руки.

– Не зову я тебя сейчас идти со мной. Впереди у нас будет новая разлука. Я на войну уйду. Не забывай меня и клятвы нашей не забывай.

Она прижала руки к горлу жестом беспомощным, обреченным и сказала с беспросветной горечью:

– Справлюсь ли я с сердцем своим, не засушит ли меня тоска по тебе, любый мой?.. Сердце щемит. Встречусь ли снова с тобой?

Любовь, нежность, тоска сжали горло Виктора. Он привлек ее к себе и стал целовать ее обмякшие губы, шелковистые брови, мягкие ресницы. Она молчала на его груди, даже дыхания не было слышно, и простилась с ним легким прикосновением губ к его лбу, не обнимая. И отошла. Тотчас обняла её нежно Дарёнка.

– Не кручинься, государыня Анфиса. Судьба разлучает, судьба и прилучает. Так-то!

Анфиса покачала безнадежно головой. Она не верила, не надеялась.

За последними домами Рыбного посада провожавшие отстали. В тайгу с мирскими шел Пуд Волкорез – указывать дорогу, Некрас Лапша – менять лошадей в таежных деревнях, а еще Истома и Птуха. Юноша летел на Русь вместе с мирскими: много раз просил он об этом капитана, а мичман заявил, что он только тогда спокоен будет, когда увидит, что «Антошка» взлетел благополучно.

На сопке, редко поросшей сосной, остановились и в последний раз оглянулись на град невидимый, богоспасаемый. Он лежал внизу веселый, залитый солнцем, нарядный и, скрывая нищету свою и убожество, слал уходящим последнюю улыбку. Бледным золотом сияла чья-то крыша из новой соломы, кичливо червонным золотом сверкал верх посадничьих хором, нежно голубел купол собора и переливался под солнцем Светлояр. Только обугленные, с сорванными воротами стены Детинца да реденький дымок все еще чадивших остатков домов верховников и стрельцов напоминали о грозных бунташяых днях, промчавшихся по древнему городу.

2

В тайге было чисто, свежо. Ветер продувал ее насквозь.; Шли по каляно шуршавшим под ногой прошлогодним листьям, по сочным, стоявшим торчком молодым травам.

Лишь Волкорез шел без шума, будто и не было у него под ногами ни сухих листьев, ни сучьев. Женька снова шарил по кустам, бросался на дразнящие звериные запахи, и глаза его горели охотничьей яростью. Сережа был весел и счастлив. Домой идём, на Забайкальскую улицу! И не надо ему отводить обеими руками упрямо лезущие в лицо сучья или нащупывать неверной ногой скользкий полусгнивший валежник. Спасибо Волкорезу – освободил Сережу от этой муки, посадил верхом на лошадь, тащившую волокушу с бензином.

Но грустен был Виктор. Чувство невозратимой утраты и какой-то непоправимой жизненной несправедливости теснили его сердце. Он думал об Анфисе.

На ночь отаборились у звонкого ручья. Лапша убежал в деревню за сменными лошадьми. Здесь, когда начало темнеть, и заметили они пожар в той стороне, откуда шли. Там стояли в небе тучи, они то багровели зловеще, то светились недобрым желтым отсветом.