Антонов-Овсеенко снова скрежетал зубами, но отозвать бригаду Григорьева с фронта и лишить атамана полномочий было невозможно, потому что в начале марта начались бои за Херсон, который яростно обороняла белая гвардия вместе с войсками Антанты. Батько бился под Херсоном вяло, но только до тех пор, пока не узнал, что город защищают греки — личные враги Григорьева после того, как в недавнем бою разгромили конный отряд под командованием его выдвиженца Степана Шкурняка. Получив известие о греческой обороне, батько взъярился и десятого марта девятнадцатого года на пенных волнах своей ярости ворвался в город…

После захвата Херсона Григорьев начал готовиться к походу на Николаев, но войска Антанты были настолько напутаны, что оставили город практически без боя. Атаман почувствовал себя хозяином положения, тем более что в его распоряжении оказались колоссальные трофеи — бронепоезда, паровозы, орудия, пулеметы и даже танки. Для полного триумфа не доставало только взятия матери украинских городов Одессы. Генерал Гришин-Алмазов, градоначальник Одессы и военный губернатор Причерноморья получил от атамана ультимативную телеграмму: «Я, батько Григорьев, командующий Первой бригадой Заднепровской дивизии, приказую генералу Гришину-Алмазову немедля и без выставления каких бы то ни было условий сдать Одессу и покинуть ее пределы, ибо в случае невыполнения этого приказа мои войска обложат город и штурмом возьмут его. В подобных обстоятельствах предполагаю полный разгром общественных учреждений, прилюдные расстрелы и виселицы на площадях, а что касательно лично до Вашего Превосходительства, то обещаюсь заживо содрать с Вас кожу и натянуть ее на армейский барабан. Засим батько Григорьев, красный атаман».

Телеграмма Григорьева настолько взбесила Гришина-Алмазова, что он, по рассказам очевидцев, в присутствии подчиненных обложил атамана отборным трехэтажным матом, послав его во все мыслимые и немыслимые места. Он орал, что Григорьеву не видать Одессы, как своих ушей, поскольку разведка донесла о наличии у атамана всего-навсего двенадцатитысячной бригады, тогда как противостояли ему более тридцати пяти тысяч французских, греческих, польских и белогвардейских штыков.

В окрестностях Одессы развернулись позиционные бои. Бригада Григорьева, теснимая превосходящими силами противника, терпела поражение за поражением. Сам атаман при этом едва не погиб — непосредственно участвуя в боевых действиях и неоднократно увлекая бойцов в атаку, он дважды падал с убитых под ним коней и трижды получал ранения.

Несмотря на потери, бригада пробивалась вперед, и к началу апреля подошла к пригородам Одессы.

Гришин-Алмазов экстренно разослал депеши во все гарнизоны Антанты и собрал штабных офицеров на совещание, но события развивались так стремительно, что уже через два дня генерал, вместе с принимавшими участие в совещании офицерами, в панике грузился на французский транспорт, стоявший на одесском рейде.

В день падения города с самого утра улицы бурлили многотысячными толпами. Остатки белогвардейцев и союзников пытались пробиться к порту.

На подступах к Одессе стоял Григорьев, обвешанный гранатами, с саблей на боку и орал окружавшей его свите, чтобы ему достали белого коня. Бойцы атамана потрошили тюки с английским обмундированием и переодевались в трофейное. Бригада готовилась войти в город. Тысячи глаз горели вожделением — за городской стеной победителей ожидали несметные богатства…

Восьмого апреля гладко выбритый и со свежим порезом на щеке, в свежеотутюженном френче с портупеей, в лихо сдвинутой на лоб фуражке, в надраенных сапогах, на белой статной кобыле, ведя за собой тысячи дрожащих от нетерпения бойцов, атаман Григорьев триумфально вошел в Одессу.

Пушкинская улица была битком забита людьми. Григорьев, словно корабль в волнующихся водах, медленно двигался верхом, картинно покачиваясь в седле. Толпа истерически орала «Ура!». Кто-то протиснулся поближе к атаману и, пользуясь медленным ходом процессии, схватил его руку, истово поцеловал, поднял сияющее лицо вверх и восторженно прокричал: «Батько, батько!!».

Смутная блуждающая улыбка не сходила с губ атамана, что он впал в состояние транса, и только полу-закатившиеся глаза его бессмысленно блуждали по беснующейся толпе. За ним двигались бойцы в папахах, в свитках, в новеньком, с иголочки, английском обмундировании, с еще необстрелянными, пахнущими оружейной смазкой винтовками, жадно смотрели на женщин, на окна квартир, на ворота домов…

Победные марши и неистовство толпы продолжались до полудня. Во все концы света разлетелись телеграммы о взятии Одессы, о крахе Антанты; командарм Скачко, еще недавно костеривший Григорьева за аморализм и разложение войск, слал в Центр победные реляции и ходатайство о награждении атамана орденом Красного Знамени.

Григорьев выходил на площади с огромной свитой, бряцал оружием, произносил пламенные речи, поил весь город самогоном, раздавал налево и направо мануфактуру, обмундирование, продовольствие. Жители Одессы и окрестностей его боготворили. Но тут же начался и конфликт с одесским ревкомом: атаман, потакая неумеренным аппетитам своих бойцов, издал приказ о повсеместных реквизициях, которые в первую очередь коснулись еврейских ростовщиков и спекулянтов. Представители одесского ревкома, почти поголовно евреи, возмутились не столько драконовским приказом, сколько попыткой ущемления власти. Григорьев же на их претензии ответил, что город завоевал он, стало быть, и порядки устанавливать ему, а не какому-то ревкому, который во время штурма отсиживался в подполье. Батько даже хотел расстрелять ревкомовцев, да помиловал по доброте душевной, ведь он — добрейший человек, волею судеб назначенный вершить справедливый суд среди раздираемой социальными распрями толпы…

Этот пламенный трибун и великий гуманист всей своей романтической душой, всем своим переполненным любовью сердцем стремился к социальной справедливости, к свободе от какого бы то ни было диктата, он мечтал о крестьянской воле, о земле, возвышенном труде, хотел, чтобы, идя за плугом, украинский хлебопашец пел веселые песни, не оскверняя язык проклятиями в адрес Ревтрибуналов и карательных отрядов ЧК…

Вот почему, узнав о революции в Венгрии, этот замечательный человек решил идти на помощь венгерским братьям. После взятия Одессы батько был единственным полководцем, способным возглавить поход на Европу. Он понимал, насколько опасна эта миссия, но считал себя обязанным идти на риск, а то и на верную гибель, ведь там, в Венгрии, задыхались в тисках Антанты и погибали от румынских и чехосла-вацких штыков братья по классу — венгерские крестьяне и угнетенный рабочий класс.

Но и враги атамана в те дни не дремали. По донесениям разведки как раз в период развития революционных событий в Венгрии командующий фронтом получил секретную директиву ЦК о ликвидации атамана Григорьева. Завистники на фронтах и их высокие покровители в правительстве Советской Украины и в самом Совнаркоме не хотели европейской славы батька. Они понимали, что в случае освобождения им Венгрии и успешного похода вглубь Европы вплоть до Берлина, где уже рвался в бой немецкий пролетариат, Григорьев станет популярной и опасной фигурой, способной на резкие действия, которых в Центре весьма опасались.

Перед венгерским походом Григорьев увел свои войска на короткий отдых и переформировку в родные села. И что же бойцы батька там увидели? Они увидели реквизиции продотрядов, садизм уездных ЧК, произвол Ревтрибуналов.

И тогда атаман вспомнил одесский ревком. В ярости он стал хватать коммунистов, и напрасно летели в Центр испуганные телеграммы командующих с просьбами унять ненасытные продотряды и карательные отряды ЧК.

Батько выдвинул лозунг «Долой мародеров-чекистов!» и под этим лозунгом начал борьбу с Советами, громил Елизаветград, Александрию, Знаменку и Долинскую.

Целую неделю батько отважно и не без успеха сражался против советского произвола, но седьмого мая командующий Третьей украинской армией Худяков предъявил Григорьеву ультиматум: в случае непрекращения военных действий атаман будет объявлен вне закона, арестован и расстрелян без разбирательства и суда…