Ну что ж, поотдал приказы кому надо, и даже не иду смотреть, что за гуся привели — на кой черт он мне, нехай с ним поработают без меня, а я после бумажки почитаю, да и решу, куда его, — надолго или навсегда, а может, и вовсе никуда, может, он полезным будет Управлению и лично мне…

Проходит день за днем, кончается неделя, вызываю кого надо, приказываю принести бумажки и вдумчиво читаю. Вижу — враг истинный, матерый, хитрый и коварный, умело скрывающий свою личину. Вот, к примеру, квитанция № 7506 из Отделения по приему арестованных: изъято 86 рублей 02 копейки — такие деньги разве могут быть у простого человека? Ясно, что не могут, значит, это гонорар, тридцать сребреников, полученных за предательство советского народа, грязные деньги, испачканные черной завистью и злобною слюною мировых капиталистов. Смотрим дальше — протокол изъятия: «Взяты для доставления в Главное Управление ГБ уличающие матерьялы: паспорт, профбилет и аттестат из ВУЗа, две фотографии, переписка (56 штук) и брошюра вредительского содержания». Так-так-так… Паспорт: со всею очевидностью можно утверждать — поддельный; чернила как-будто некоторым образом неуловимо отличаются от настоящих, да и печать какая-то не круглая; а профбилет, — ну, это ширма, как это удобно — спрятать свое звериное лицо за благодушной маской члена профсоюза. Далее: диплом; возможно, и настоящий, ведь этот враг сначала был советским человеком, а ежели он резидент, то мог внедряться в здоровое, счастливое общество долгими годами, значит, жениться, окончить институт и поступить на службу. И фотографии его, полагаю, тоже говорят о многом, метит все же шельму Бог — глаза лживые, и нос с хитринкой, а губы — развратные, порочные такие губы, нарочно созданные враждебными спецслужбами для совращения наших женщин и выведывания у них под видом личной приязни государственных секретов. Теперь брошюра, она дополняет общую картину, сразу видно — вредная брошюра, подрывающая главные наши основы: «Битумные покрытия шоссейных дорог и их эксплуатация в условиях умеренного климата». Несомненно, сия брошюра изготовлена в недрах подрывного центра, каковых изрядно организовано нынче за границей; как же, изволите ли видеть: «битумные покрытия», где же это у нас битумные покрытия? — сплошь асфальтовые, а значит, клевета и призыв изготовлять дороги, которые после кратковременного пользования просто-напросто развалятся, не принеся нашему хозяйству пользы. Да и слово «эксплуатация» очень характерно, оно явно намекает на эксплуатацию пролетариата капиталом, которая доводит бедный пролетариат до полного изнеможения, а в контексте вредительской брошюры это слово следует считать призывом к беспощадным и непосильным нагрузкам на наши советские дороги, запас прочности которых рассчитан на нормальную работу, а не на потогонную систему, предлагаемую господами диверсантами. Ну, и наконец — «умеренного климата». Опять же клевета, нет у нас ничего умеренного, все только высшее, лучшее и превосходное, а умеренное — это было до семнадцатого года, но враждебные спецслужбы, оголтело воют, будто бы наш климат будет похужее ихнего, а между тем, он лучше, лучше и еще раз лучше. И вот итог — переписка, пятьдесят шесть штук, основная часть посланий направления любовного, однако же имеется и производственного, выдающего секреты советского автодорожного строительства. Короче говоря, диверсионные послания, доставленные почтою открыто и бесцензурно, а может быть, и не почтою, а с нарочным, ибо конверты от тех писем начисто отсутствуют. Бумаги же любовные, полагаю, суть шифровки, но более серьезные, иначе их не надо было б зашифровывать. Итак, моему внутреннему взору ясно — враг, никаких сомнений.

Ну, что ж, вызываю Михайлова и его приводят; думаю себе: гусь же ты, ловко замаскировался; он такой потухший, бледный, изможденный. Думаю: может быть, раскаялся? Может быть, услышу речь повинную и покаянную? То-то будет ладно, и мороки меньше — не люблю я все-таки выбивать признания; хоть и не моя это работа, а все ж-таки муторно на душе, покуда ожидаешь в кабинете, а товарищи твои, соратники по многотрудным будням, прилагают к упрямому врагу физические силы. Соблюдая все формальности и правила, вопрошаю его за паспорт и за профбилет, и за все подобное, и особенно за письма, ибо там, полагаю, главное вражеское содержание. Отрицает все, упрямый гад, ничего не признает, видно, мало поработали с ним мои орлы с нижних этажей. Ладно, не привыкать, отправляю на доводку, а сам потихонечку готовлюсь к дальнейшим схваткам во имя нашего Отечества. У меня есть один секретный документик, мне его Кулик дал, по дружбе уступил, этим документиком я упрямого Михайлова запросто доведу до нужной мне кондиции и заморочу так, что своих узнавать не будет, пускай только ребята с ним еще немножко потеренькают. Кулик свою работу знает, ушлый мужичок, глупо все-таки хвалить родимое болото, понося соседнее, коли они имеют общий родничок. Вот он и делится со мною лишними кусочками, а как же — иной раз и я ему чего-нибудь подкину.

И вот проходит сколько-то времени, я говорю — Михайлова ко мне! Ему вменяется террористическая деятельность и шпионаж, и то, и се, и очень много всякого, ну, пусть попробует, повертится! Приходит — очень нехороший вид, орлы мои маленько перебрали, да, впрочем, ничего — сильного вреда не будет. «Ну, что? — говорю ему, — созрел, голубь, до искренних признаний? Плевать я хотел на твой паспорт и профбилет, да, пожалуй, и на переписку; тоже мне сокровище — сраной кошке жопу подтирать. А ты лучше-ка скажи, с кем важивал дружбу на даче у Лисвицко-го, славного адмирала флота? Да говори, не бойся, я же знаю, оперативными данными доказано, что важивал ты дружбу, голубок, с Абрамовым и Сергиевским, Зафранским и Казючицем, еще были их подруги Неля, Валя, Маргарита и Сусанна. И Зафранского, кстати, мы отдельно спросим, почему, мол, ты, Зафранский, повез в гости к адмиралу не жену, а пятнадцатилетнюю Сусанну и что, дескать, ты там с нею в самой дальней комнате делал? Впрочем, до тебя это не касательно, поскольку и в тот раз и в прочие разы ты бывал в гостях с супругою своею Никою, и не это я хочу тебе вменить. А хочу я тебе вменить сговор с контрреволюцией и наперво с Лисвицким Сигизмун-дом Леопольдычем, который работал на польскую разведку, а ты, сволочь недобитая, еще в тридцать третьем годе стал его подручным… Не говори только «нет», ты такой матерый диверсант, каких свет еще не видывал, ведь сколько ты передал шифровок о наших стратегических дорогах и прохождении военных грузов! А кто готовил взрывы лучших мостов Советского Союза? А кто инспектировал дороги Минск — Логайск, Колодищи — Заславль и множество других, и под прикрытием инспекции собирал секретную цифирь? Ну как же ты не признаешься, коли полностью изобличен? Сразу видно, что человек ты неказистый, несознательный, проще говоря, не советский человек; советский бы давно раскаялся и все, чего партия хотела, признал. Ну и что, что беспартийный? Тебя взрастила советская семья, и партия учила тебя жить по-ленински, а ты, жлоб, все по-сво-ему хотел, ин-ди-виду-аль-но, презирая коллективную мораль и социалистические принципы. Вот и результат: скатился в трясину себялюбия, личное возвысил над общественным, отсюда и твое предательство и те валютные тридцать сребреников, что получил от Сигизмунда Леопольдыча.

Побеседовав таким образом, выхожу я из Управления, а навстречу мне кидается некая бабенка с очень даже смазливым выражением в лице. «Гражданин начальник, — говорит она, умоляя голоском, — уделите время, очень буду вам за это благодарна». — «У меня — отвечаю ей, — дорогая девушка, есть приемные часы и минуты отдыха; и вот сей момент выпали мне те редкие минуты; направляюсь в семью и к домашнему уюту, чтобы умственный строй моего мышления имел возможность отдохнуть, но вы пренебрегаете заведенным распорядком и дерзко нарушаете законные установления». — «Пожалуйста, гражданин начальник, — не слушает она, — что угодно ради вас…» И тут как будто пахнуло мне в лицо горьким черемуховым запахом, и я почувствовал кураж своего взбудораженного организма, ладони у меня вспотели, и я сказал себе: «Моя воля — это закон. Моя власть — это закон. Мои желания — это закон. Ты будешь делать все, что я хочу. А я хочу такое, что тебе не снилось. И то, что я хочу, ты потом будешь вспоминать с омерзением, и тебе будет так стыдно, что ты захочешь отравиться, только бы не вспоминать. И при всем при том с энтузиазмом будешь делать все, что я велю, ведь ты в моих руках, ты на моем крючке, я подсек тебя за твою пухлую губку и выбираю леску, подтягивая все ближе твое беззащитное тельце. Мне знакомо это лихо, — оно называется любовь, — я его хлебнул с девушкою Лёкою, и вижу его в твоих глазах, оно плещется в зрачках, оно хочет, да не может, оно пытается, да не выходит, и все эти попытки ничего не стоят — ни гроша, ни иного мизера, потому что я — разрешаю, я — позволяю, я — даю согласие, я — благосклонно уступаю, я — милостиво соглашаюсь, я — усмиряю это лихо, которое плещется в твоих глазах, оно в моей власти, и ты — в моей власти. И даже — более того, — я знаю, за кого попросишь, чую, собачьим нюхом чую, ты — разрешение моей проблемы относительно одного ржавого штыря, того, что зажал мои новые награды, не смиряется и не хочет подчиниться. А теперь вот знаю я, чем его ломать, как заставить его скрюченные пальцы разомкнуться и выпустить на волю изнемогшую в сопротивлении душонку. Это лихо победит тебя, лихо, которое называется любовь…».