Затем практиковалась еще и такая затея. Девчонки наряжались и приглашали к себе ребят на спевку. Песни вместе пели, а заодно и общались. После всех этих спевок общение продолжалось и на полях. Играли в буриме, в загадки, в ассоциации, писали на листке бумаги стихи – две строчки. Одну строчку закрывали, передавали следующему, тот дописывал свои две строчки, и так, пока все не напишут, а затем читали, что получилось и смеялись. Кончались все эти стихи салочками, хватаниями и валяниями. У ребят были в моде бойцовские дела, мерялись силой, боролись, тянулись на пальцах, играли в футбол, курс на курс, на лагерном футбольном поле.

При погрузке мешков были всякие чудачества. Играли в слона, боролись. Деревня отстояла от лагеря на расстоянии одного километра. Леонид завел знакомства, мы ходили париться в баню, ходили в клуб смотреть фильмы на большом экране. Конфликтов с местным населением не было, да и не могло быть. Ребят у нас было слишком много, да и все с кулаками. Да и милиция была начеку. Между своими случались небольшие стычки. Леонид в столовой подрался с театроведом, тот даже за нож хватался, но все кончилось хорошо, без последствий и продолжений. Леонид пошутил тогда: «Это мне открытка с того света, армейская отрыжка».

Приезжал к нам в лагерь рыжий парень, по фамилии Черешня. Он учился на курсе у Букварева, и тот его с третьего курса отчислил. Букварев со студентами ставил спектакль по Третьему, поворотному съезду партии ВКП(б), и этот Черешня на коленях ползал, умолял дать ему роль Ленина. Но Букварев эту роль отдал другому, за что Черешня затаил на него смертельную обиду и стал мстить. Мстил самым жалким и отвратительным образом. Будучи уже отчисленным, приходил в институт, благо вход был свободный и писал на стенах всевозможные пасквили на Букварева. Исписал все стены. Это была просто какая-то мания, какая-то болезненная страсть, потребность. После того, как Букварев умер, в том числе и благодаря стараниям своего бывшего ученика, те студенты, которые смотрели на все это безобразие сквозь пальцы, опомнились и, взяв краску и кисточки, закрасили исписанные стены.

Черешня же так все и жил страстями по не случившейся роли. В доказательство того, что эта роль должна была принадлежать ему, он громко картавил на Ленинский манер и представлял нам пародийные картины на вождя мирового пролетариата.

Место для ночлега Черешня себе нашел, ибо всегда пустовали какие-то койки. Кто-то болел, уезжал в город лечиться, да и просто уезжали на день-другой, за сменой белья, принять ванну и так далее.

Леонид знал Черешню еще до армии, уверял, что с третьего курса практически никого не отчисляют, из чего следовало, что перед нами мученик герой, пострадавший правды ради. Я о Черешне так много к тому, что в последствии, видимо, в качестве благодарности, Скорый взял его к себе в театр с такими вот сопроводительными словами: «Мерзавец и подонок лучше, чем пустое место, мнящее себя гением; из таких подонков, как Черешня, получаются хорошие острохарактерные актеры».

Во время дождя отсиживаться не давали. Если шел мелкий дождь, то заставляли работать в поле. Если дождь и ветер сбивали с ног, то была у нас работа в хранилище. Стояли на конвейере, перебирали картошку, и более чистую отбирали для овощных баз.

Уборщиц в лагере не было, полы в двухэтажном корпусе мыли сами. Была такая повинность. Был график уборки, были люди расписаны по дням. Мы с Леонидом как-то на спор, а так же, будучи джентльменами, чтобы не утруждать девочек, приехали с поля на час пораньше (не помню точно, на тракторе или на грузовике) и буквально за сорок минут вдвоем (два ведра, две тряпки, две пары рук) вымыли полы. А это ведь непросто. Площадь-то ого-го какая. Кроме двух этажей, с коридорами, вымыли еще и лестницы. Такая у нас тогда закалка была. Задача любой степени сложности была по плечу. Повторюсь, именно вымыли, а не грязь развезли. Уже через год от этой нашей термоядерной энергии не осталось и следа. Мы даже и не порывались на такие подвиги. И не потому, что мы через год стали плохими, а потому, что через год сделались более рассудительными. Леонид просто спросил бы: «А зачем?». И я не смог бы ему ничего ответить; а в тот год мы не спрашивали, мы знали, зачем. Затем, что ощущали себя титанами, центром вселенной, теми людьми, которым нет преград ни в море, ни на суше.

Картошка наша затянулась. Дело все в том, что капризничало совхозное начальство. Они кричали: «Вы не все убрали» и кидали нас на доборы. Надо было ходить по полям и подбирать валявшиеся кое-где маленькие картофелины, то есть ту часть урожая, которая теряется при хранении и транспортировке. Все воспринимали это как издевательство. Мы бесились, нам, подобно чеховским трем сестрам, грезилась Москва. Уборка картофеля, как мероприятие, исчерпала себя, из веселия и развлечения превратилась в каторгу.

Два месяца мы так жили, и, наконец, над нами смилостивились. К концу октября нас отпустили. А в Москве девчонки наши причепурились, нарядились, и жизнь забурлила с новой силой. Вернулась романтика, чудачества, помноженные на молодость и здоровье. И тут опять со мной произошла очередная история. Познакомился я с театроведкой.

Глава 12 Грехопадение

Познакомился я с театроведкой. Столько было красивых девушек, и на курсе, и в институте, но так вышло, что познакомился я не с самой обаятельной, и не с самой привлекательной. Познакомился, ибо мысли о женщинах неотступно преследовали, и пошел к ней на ночь глядя в гости. Шел с тем, чтобы провести у нее всю ночь, но так получилось, – долго не задержался.

Только пришли, только захлопнули за собой дверь, постучался сосед (звонок у нее не работал) и она меня спрятала под кровать, так как муж был в отъезде, и она не хотела, чтобы сосед в его отсутствие застал у нее мужчину. Под кроватью было пыльно, я еле сдерживался, чтобы не чихнуть. Сосед сам заявился явно с амурными намерениями и, знай она об этом заранее, думаю, в гости меня б не позвала.

Театроведка от такого повышенного внимания к своей скромной персоне растерялась, и не знала, что предпринять. Здравый смысл подсказывал, что от одного мужчины надо было бы поскорее избавиться, но женщины, они на то и женщины, что даже от излишнего внимания к своей персоне отказаться попросту не могут. По принципу: «Внимания и любви много не бывает». Была бы порасчетливее, отправила бы соседа, пригласив через час с шампанским и конфетами, а тем временем разобралась бы со мной. Но эта ни на мгновение не хотела лишать себя внимания мужчины и такого прекрасного состояния, когда смеешься и знаешь, что не одна слушаешь объяснения в любви, а также и твой кавалер, сидящий под кроватью.

У соседа была с собой початая бутылка водки, что выдавало серьезность его намерений. Так как серенад на мандолине он исполнять не умел и стихов о Луне и любви не знал, то стал рассказывать грязные похабные анекдоты, стараясь с их помощью настроить соседку на согласительный лад. Цель его была ясна и достаточно прозрачна.

Театроведка кокетничала, вертела хвостом, не говоря ни «да», ни «нет». Я еле сдерживался от желания выбраться из-под кровати и напомнить хозяйке о себе. И сил для сдерживания с каждым мгновением становилось все меньше и меньше. Когда же они совсем иссякли и я было «пошел на выход», то случился очередной, никем нежданный и негаданный поворот событий. Из отъезда вернулся ее муж. Он глянул на раскрасневшуюся от мужских анекдотов жену, сразу все сообразил и, схватив соседа за шкирку, потащил в прихожую.

Театроведка не стала мужу мешать, подскочила с кровати, прикрыла матовые стеклянные двери, отделявшие комнату от прихожей и полезла ко мне. А точнее, сделав знак, чтобы я помалкивал, поманила к себе, дала понять, чтобы я вылезал. Я решил, что в горячке событий она сошла с ума, ведь как раз настало то самое время, когда следует переждать, отсидеться. Но она, не тратя время на объяснения, раскрыла окно и прошептала: