На вопрос, когда же вернется Штуммер, дежурный весьма уклончиво ответил, что майор, мол, в командировке и будет не ранее конца недели.

Что ж, надо идти. Приказ есть приказ.

И снова — дорога. И одиночество, и ожидание встречи, которая неизвестно как начнется и неизвестно чем кончится…

В комнате у Короткова как будто ничего не изменилось. Даже краюха хлеба, похоже, та же самая и так же лежит в смятой газете, окруженная крошками… Но вот в самом хозяине дома что-то вроде изменилось. Он заметно обеспокоен чем-то, лицо его стало желтым, мертвенно поблескивают железные зубы.

Он выслушал, не перебивая, подробный рассказ Тони о встрече с Григорием Ивановичем и Виктором, о том, как они грелись у костра и как они ее радушно приняли, накормили, а потом втроем они пошли к дальнему лесу. Ее они на всякий случай оставили в кустах, в стороне от блиндажа, чтобы не подвергать опасности, если вдруг наткнутся на засаду, и чтобы она смогла вернуться и обо всем доложить. Но все счастливо обошлось. Партизаны выслали своих людей и указали дорогу в лагерь. Командир отряда, узнав, что они пришли для связи, подробно расспросил о делах группы и пока оставил их у себя. А ее послал сообщить, что все обошлось благополучно…

Рассказывая, она думала о том, что, собственно, игра уже окончена: он не может не знать, что ее послал Штуммер, и потому ждала, что Коротков оборвет ее на полуслове. Но он слушал внимательно, одобрительно покачивал головой, а на лице его застыло какое-то болезненное выражение, какая-то невысказанная тоска, что ли…

— Ты Луговому обо всем доложила? — спросил он, когда она закончила, подавив облегченный вздох, потому что история, которую сочинил для нее Богачук, кажется, прозвучала для Короткова вполне убедительно.

— Нет. Он болен, и я его не нашла.

— Та-а-ак, — нараспев проговорил Коротков. — Ну, а тех, кто ожидал в блиндаже, ты видела?

— Нет, они так и не вышли.

Коротков кашлянул, задумчиво провел пальцем с прокуренным ногтем по верхней губе и откинулся на спинку стула.

— Ну что ж, спасибо. Жаль, конечно, что мы с Луговым теперь долго не увидимся, но надеюсь, у нас еще будут общие дела.

Тоня видела, что его что-то еще беспокоило.

— Ну, как там, большой отряд? — спросил он.

— По-моему, очень большой.

— Примерно сколько человек?

Тоня пожала плечами:

— Не знаю… Все же в лесу… Не видно…

— Ну все-таки? — настаивал Коротков. — Триста, четыреста?..

— Гораздо больше.

— Вооружены?

— У всех винтовки и автоматы.

— Так-с… А со жратвой у них как?..

— С этим трудновато. На щи нажимают, — улыбнулась Тоня.

— Богачук — он какой хоть из себя?

— Невысокий, кучерявый… Лет сорока, не больше… Его уважают, — добавила Тоня, понимая, что он хочет узнать. — Дисциплину держать умеет…

— Вижу, у тебя к нему симпатия, — улыбнулся Коротков.

— Особой нет. Просто говорю, что видела.

— А как Григорий Иванович и Виктор?.. Как они себя вели?..

— Когда шли, волновались.

— Ну, понятно! Не на пироги я их послал, — проговорил Коротков. — А в отряде как было?

— Часовые, конечно, встретили недоверчиво. Завязали нам всем глаза. Но когда нас проверили, отношение, конечно, изменилось…

— При тебе с ними разговаривали?

— Их отдельно повели, а меня в санитарную часть сразу отправили — ноги я себе стерла… Со мной потом отдельно беседовали. Всякие вопросы задавали, но я, конечно, не сбилась…

Она нарочно говорила нечетко, вызывая Короткова на откровенный разговор, но он этого словно не понимал.

— Трудно работать! — говорил он, шагая и шагая по комнате. — Правда, ядро я уже собрал крепкое, но нужны связи. А знаешь, как это трудно! Тот же Луговой… Тебя вот посылает, а сам на явку не приходит. А нам сейчас нужно объединять силы. Ты ему об этом при случае скажи.

— Ладно…

«Он чем-то обеспокоен, но о судьбе Григория Ивановича и Виктора еще ничего не знает», — думала Тоня, чувствуя, как постепенно ослабевает стесненность в груди и возвращается спокойствие. Конечно, исчезнувших полицаев будут искать, и, может быть, Штуммер уже выехал в Доронино. Однако что бы ни произошло, она будет настаивать на том, что в блиндаж не заходила и никого не видела.

— Ничего! — Коротков устало махнул рукой. — Вот проведем совместную операцию, тогда, уверен, все изменится. Когда будут общие дела, тогда возникнут и более крепкие связи. Верно? А операция намечается интересная!.. Можно отбить у немцев сотню пленных. Сто спасенных! И это уже немало… Их каждый день гоняют на товарную станцию, там неподалеку вход в катакомбы… Людей у меня мало. — Он болезненно улыбнулся и придвинул к Тоне хлеб: — Ешь! А чайку сейчас согрею.

Внезапно на крыльце застучали чьи-то шаги, послышались голоса нескольких мужчин. Коротков быстро распахнул входную дверь.

Тоня взглянула и содрогнулась. Через порог перешагнул Камышинский! Он тоже сразу ее узнал, испуганно попятился назад, но чьи-то руки подтолкнули его, и он невольно оказался на середине комнаты.

Камышинский был одет так же, как и при встрече в комендатуре. Тюремная желтизна словно задубила морщины на его лице, и они казались твердыми. В глазах с кровяными прожилками — острая настороженность.

— Что вам от меня надо? Зачем вы меня сюда притащили? — крикнул Камышинский, оборачиваясь к мужчинам, один из которых, лет сорока, в черном пальто, держал в руке котелок, какие носили муниципальные чиновники. На его тщательно выбритом интеллигентном лице с подбритыми усиками застыла испуганная, вымученная улыбка. И странно было видеть, что другой рукой он сжимает пистолет, — правда, держит его неумело, очевидно впервые в жизни направляет оружие на человека.

Второй мужчина, грузный, в меховой куртке, которую давно пора бы заменить чем-нибудь более легким, загораживал дверь, и Тоня, взглянув на его могучие кулаки, подумала, что они могут оказаться пострашнее пистолета.

Коротков молча разглядывал Камышинского, нервно покусывая губы. Он стоял по другую сторону стола, словно отгородившись незримой стеной не только от Камышинского, но и от всех, кто находился в комнате.

Человек в черном пальто подошел к столу, положил на край свой котелок, а на котелок — пистолет, и неожиданно простецким движением отломил от краюхи хлеба горбушку.

— Проголодался, черт побери! — проговорил он, запихивая хлеб в рот. — Три часа сюда добирались…

— Что вам от меня надо? — снова спросил Камышинский, пристально поглядев на Тоню, словно стараясь понять, поможет ли она ему. Не новое ли это испытание, устроенное Штуммером?

— Вы Камышинский? — басовито спросил Коротков.

Тот сипло перевел дыхание и зашелся долгим кашлем.

Коротков терпеливо ждал, безучастно поглядывая в окно.

Тоня почувствовала, что перестает понимать все, что происходит кругом, — просто сходит с ума! Неужели Штуммер освободил Камышинского? Как? Зачем? Почему?

Наконец Камышинский справился с кашлем.

— Я устал. Не могу больше стоять, — сказал он, ища взглядом стул.

— Постоишь! — впервые подал голос толстяк от дверей.

— Вы Камышинский? — снова повторил Коротков. — Отвечайте! Вас спрашивают.

Камышинский вновь испытующе поглядел на Тоню. «Почему ты здесь?» — спрашивал его взгляд. Он молчал, переминаясь с ноги на ногу.

— Я в последний раз спрашиваю: вы Камышинский?

Тоня прикрыла глаза и вдруг услышала негромкий, с астматическим придыханием голос Камышинского:

— Ты вот меня не узнаешь, а я тебя давно знаю! Ты Коротков! Я к тебе в Жовтневый райсовет приходил, ты инспектором по жилищному делу подвизался. Конечно, ты меня не запомнил. Где тебе всех помнить! А я перед тобой, сволочью, унижался, чтобы ты помог мою старуху мать из подвала переселить… А теперь ты опять надо мной изгиляешься… Что тебе надо? Что?

— Предатель! Подлец! — Глаза Короткова побелели. — Душегуб проклятый! Говори, скольких людей предал?

— Вы ведете себя, как бандиты! — выкрикнул Камышинский. — Кто дал вам право…