Тени в углах словно ожили. «Уходи, уходи, — грозили они, — или будет поздно».
— Сама?! — У Зины хватило сил саркастически улыбнуться. — Не верю…
— Нет, я сама! — Тоня удивилась тому, как просто и естественно прозвучали эти ее слова. — Ты ведь Зина Тюллер? — вновь спросила она. — Почему ты не отвечаешь на мои вопросы?
— Да, я Тюллер! — с вызовом сказала Зина. — Но с вами я не хочу иметь никакого дела! Убирайся… Уходи…
Она сидела спиной к зеркалу и не видела своего лица, искаженного страхом, а если бы увидела, то, может, сама ужаснулась бы — так оно подурнело.
— Я никого не знаю… У меня своя жизнь, я не хочу ни во что впутываться, — торопливо бормотала она.
Часы показывали уже без пяти семь. Если Эрнст застанет здесь незнакомую девушку, да еще в таком странном облачении, его цепкий ум сразу же заподозрит неладное. И он уже не успокоится, пока не размотает клубок.
Когда она видела автоматы, нацеленные на толпу во время облавы, или обреченных, которых веди на казнь, у нее возникало паническое чувство опасности; со временем это чувство притупилось, но все же не покидало ее окончательно. А сейчас маленькая, приткнувшаяся в углу дивана девушка вызывала у нее безотчетный страх, и с ним она не могла справиться.
— Уходи! Уходи!.. — повторяла она, как заклинание. — Умоляю, уходи!..
И в ее срывающемся голосе, переходящем с истерического крика на едва различимый шепот, Тоне чудилась действительная опасность, реальная угроза, такая, от которой надо бежать немедленно, если, конечно, еще не поздно.
…На ближайшем углу она остановилась и перевела дыхание. Какое счастье, что она не назвала Зине своего имени! Ах, предательница! А Корнев и Федор Михайлович считали ее надежной!
Мимо проехал закрытый автомобиль и завернул за угол. Тоня невольно оглянулась. Машина затормозила у подъезда, из которого она только что вышла. Кто этот офицер? Невысокий, худощавый… Вот, отдав какое-то распоряжение шоферу, он повернулся к Зининому крыльцу. Да это же Фолькенец! Конечно, Фолькенец!..
Тоня прислонилась к стене, чувствуя, как ее оставляют силы. Что, если бы она задержалась у Зины еще на несколько минут? Вот уж это был бы наверняка конец!
Схожее чувство безысходности она испытала осенью прошлого года. Пронзительный, нарастающий рев!.. Казалось, бомба сама не хотела умирать и в мстительной ярости искала жертву. И этой жертвой была она, Тоня, сжавшаяся на дне узкой, осклизлой земляной щели. И когда ухнул близкий взрыв и комья земли больно ударили ее по спине, это вдруг безумно обрадовало ее. Жива!.. Она вскочила на ноги, с поразительной остротой ощущая первозданность белизны снега. Но тут же упала на край окопа, не в силах сделать ни шагу. Она лежала в оцепенении, смотря на небо, не испытывая страха. Когда за амбаром разорвалась еще одна бомба, она даже не шевельнулась. Казалось, иссякла последняя капля жизненных сил…
Когда она рассказала Федору Михайловичу об этой встрече, едва не закончившейся для нее трагически, тот не согласился с Тониным решением вообще позабыть о Зинаиде Тюллер. Нет, осторожность, конечно, необходима, но борьба не кончена, и нужно держать Зинаиду в поле зрения, мало ли как могут сложиться обстоятельства.
Через несколько часов Тоня входила в ворота небольшого каменного дома на Военном спуске.
Бирюков оказался человеком лет сорока, коренастым, круглолицым, с темными от въевшегося машинного масла руками. После обмена паролями он не торопился приглашать ее в комнату, а долго тихо выспрашивал в полутемной передней, кто она и что ей от него нужно. Наконец поверив, что девушка действительно прислана Федором Михайловичем, он провел ее длинным неосвещенным коридором в свою небольшую, скудно обставленную комнату и, придвинув к столу скрипучий стул с фанерной спинкой, пригласил сесть.
— Ты уж прости меня, девушка, — пробасил он, — осторожность в нашем деле — первейшая забота. В прошлом месяце гестапо из нашей группы пятерых забрало, а все по глупой доверчивости: провокатора подослали.
Тоня передала ему все, о чем просил Федор Михайлович. Озадаченный, Бирюков закурил.
— Д-да!.. — сказал он, почесывая кончиками пальцев глубокую залысину. — Федор Михайлович придумает, а ты крутись… Да ведь если я к этому эшелону на сто метров подойду, меня тут же, как воробья, — раз! — и нет. С такими эшелонами у нас особо доверенная бригада работает, да и та на время погрузки изолируется.
— Но так или иначе, а топоры надо доставить, — упрямо сказала Тоня.
Сейчас, когда она выражала волю Федора Михайловича, в голосе ее зазвучала та жесткость, которая и для нее самой была неожиданной, потому что совсем еще недавно она тоже не представляла себе, каким образом удастся пробиться сквозь охрану к вагонам.
Вдруг Бирюков схватил с этажерки карандашный огрызок.
— Подожди, подожди, девушка, — заговорил он. — Давай-ка изобразим путь, по которому пойдут машины… Что-то у меня в голове начало раскручиваться.
Не найдя чистого клочка, он варварски вырвал из какой-то книги титульный лист и огрызком карандаша, зажатым в толстых, неповинующихся пальцах, начал вычерчивать на чистой стороне схему движения машин от эвакопункта до товарной станции порта.
Тоня пристально наблюдала через плечо Бирюкова за неверными движениями его руки, стараясь уловить ход мысли.
— Стоп! — И он поставил жирный крестик около двух тонких волнистых линий, протянутых вдоль порта. — Это железная дорога. А крестик — переезд. Ясно?
— Ну и что? — спросила Тоня.
— Как — что? Переезд — единственное место, где машины могут задержаться. И то если будет опущен шлагбаум…
— А если не будет?
— Ну, это я устрою. Но нужен маневровый паровоз. А обеспечить и то и другое — это уже задача посложнее.
— А обязательно именно маневровый?
— А как же! Если шлагбаум опустился, значит, на путях движение. Черт побери! Ведь если машины остановятся, сунуть топоры под брезент — дело мгновения. Но вот как узнать, в каких машинах едут наши ребята? Тут надо как-то условиться, договориться о каком-то сигнале, что ли. В общем, это уж твое дело. Коля живет на Пушкинской, тридцать два, Васька — на Базарной, дом восемь. Отправляйся к ним и договорись о каком-нибудь условном знаке. А я займусь своими делами. Авось найдем выход…
— Коля Грачев здесь живет?
Старая женщина повернулась от плиты, на которой в небольшой черной кастрюле что-то бурлило, и глубоко запавшими глазами настороженно поглядела на Тоню.
— А зачем тебе Коля? Тебя прислали из магистрата? — Женщина задавала вопросы, а сама быстро поглядывала в окно, не привела ли незнакомая девушка с собой еще кого-нибудь из полиции.
— У меня к нему дело.
— Какое?
— Я ему скажу!
— Все секреты, секреты! — проворчала мать. — До добра-то они и не доводят. — Она сердито толкнула дверь в коридор и крикнула: — Коля! Тебя тут спрашивает какая-то…
Послышались быстрые шаги, и в кухню стремительно вошел молодой парень, худощавый, в белой рубашке и черных брюках. Он, очевидно, собирался уходить, потому что держал в руках серый галстук, который так и не успел повязать.
Продолговатое, смуглое от загара лицо юноши нельзя было назвать красивым, но оно привлекало живостью. Темные глаза, широко расставленные, чем-то напоминали глаза матери. «Он не умеет скрывать свои переживания, и глаза выдают все, что он чувствует», — подумала Тоня.
— Вы ко мне? — спросил он, рассматривая Тоню настороженно и внимательно.
Мать сдвинула кастрюлю на край плиты, отошла к окну и из-за спины сына пронзила ее таким колючим, неприязненным взглядом, что в другое время Тоня тут же повернулась бы и только бы они ее и видели.
— К вам! — со скрытым вызывом ответила она.
— А вы от кого? — спросил Николай, оглядываясь на мать и как бы успокаивая: «Не бойся, меня не проведут».
Женщина сумрачно усмехнулась.
— Что ж ты молчишь?..
— Выйдем, Коля, я вам все скажу.
— Никуда не ходи! — крикнула мать и двинулась на Тоню.