Человек, о котором предстоит рассказать, обладал многими достоинствами: острым умом, алчной любознательностью, находчивостью, терпением и еще одним, трудноопределимым — необычностью.

Но необычен каждый человек, как и время, в которое он живет; они неповторимы. «И богу я равен, и равен мне червь» — вот диапазон человеческой души, очерченный И. Северяниным гордо и уважительно. Диапазон любой души, не одной поэтической; она вмещает в себя вселенную, она сама вселенная. «Умирают не люди — миры», — перекликается с Северяниным современный поэт. По каким меткам отличаем мы душу незаурядную, судьбу выдающуюся? Тут перечислением подвигов или научных публикаций делу не поможешь. И все же кое-какие обстоятельства позволяют решительно отнести судьбу Ивана Михайловича Губкина к разряду необычных.

Начать с того, что нефть, в науке о которой он сделал так много, он впервые увидел в возрасте весьма солидном — сорока лет. И добро бы еще, до этого занимался поисками полезных ископаемых или чем-нибудь в этом роде. Отнюдь. Учительствовал на селе в Муромском уезде, в досужие часы рыбачил на Оке; писал статьи в журнал «Образование». Статьи достаточно серьезные; казалось бы, они могли свидетельствовать об установившихся интересах и наклонностях автора.

Нет. Внезапно герой наш прерывает налаженные занятия, укладывает в котомку томик Спенсера, шматок сала, сатиновую рубашку и — бежит, бежит навстречу своему призванию, тогда еще смутно осознаваемому.

Что вело его? Какую путеводную звездочку видел он внутренними очами? Случаи, когда бы пожилые люди круто воротили свою жизнь да еще добивались в новой профессии больших успехов, чрезвычайно редки; психологи изучают их с особой тщательностью. Обычно, если хотят привести пример, называют Поля Гогена. Почти на скате лет он бросил сытную службу, семью, пустился бродить по свету с мольбертом в руках; до этого занимался живописью лишь «по воскресеньям» и, на поверхностный взгляд, не имел оснований считать себя талантливым.

Слава пришла к нему посмертно.

Ну, а в науке подобные случаи «затяжного прыжка» вообще уникальны. По своей сути, она требует основательной предварительной подготовки, да и для открытия, для создания чего-нибудь нового в ней нужны годы и годы…

Сопоставление судеб русского ученого и французского живописца показательно; вторая, «настоящая» жизнь Ивана Михайловича начисто лишена гогеновской трагичности, озлобленности и замкнутости. Но тут вступают в силу так называемые обстоятельства места и времени. И они носят характер уже социальный.

В ненастный день осени 1903 года в массивную дверь Петербургского горного института постучался среднего роста человек со следами, как выражались старые романисты, бедности в одежде и на лице. Путь его к этой двери был нелегок. В один год пришлось выдержать два тура экзаменов: за гимназию (в институт принимали только с «классическим» образованием) и в вуз, где на пятьдесят вакансий подавалось шестьсот-семьсот прошений. Как жил он все это время, как кормил себя, жену и ребенка с тех пор, как отдался безумной, по мнению родственников, идее стать исследователем земли и перебрался в столицу, трудно представить. Снимал жалкие каморки в мещанских домах; перебивались с женою неверным заработком репетиторов…

Стучавший вошел спокойно, но быстро. Огляделся. Стремительно взбежал по лестнице. Много лет спустя он вспоминал: «В науку я вошел хозяином». Он ошибался, он не вошел — он вбежал. И потом бежал уже все время, не останавливаясь, втягивая в вихрастую орбиту своей неуемной деятельности десятки людей, экспедиции, просторы, недра… пока орбита не оборвалась внезапно, образовав пустоту, в которую долго с ужасом всматривались ученики его…

Итак, две жизни?

Одна: спокойная, на лоне природы, полная невысказанных устремлений и предчувствий, непонятных неудовлетворений и осознания накапливающихся сил. Некоторый период ее связан со знаменитым селом Карачаровом, и это дает повод вспомнить тридцатитрехлетнюю спячку Ильи Муромца.

И как сказочное пробуждение богатыря, как лавина его подвигов — другая жизнь. Другая жизнь — деятельная, яркая и, несмотря на невзгоды, связанные с его характером и с характером эпохи, — счастливая.

Естественно, такое разделение условно. В Гогене-художнике не умирал маклер. И в Иване Михайловиче учитель не умирал никогда. Все же в отношении Губкина условность сказывается скорее в другом: не укладывается он в «две» жизни!

Некоторые научные открытия опережают свое время. Это верно в том смысле, что или нет средств для их технического воплощения (а в нем эффективней всего проявляется открытие), или в том, что представители, так сказать, среднего научного уровня, коих всегда — большинство, не способны оценить открытие. Некоторые — причем, важные — открытия Губкина опередили свое время. И так уж, может быть, парадоксально сложилось, что это не стало ни личной трагедией, ни трагедией науки.

Когда в 1942 году немцы почти блокировали Кавказ и ставился вопрос об эвакуации нефтяного оборудования, не было споров, куда его бросить: во Второе Баку, детище Губкина. Стране не грозил нефтяной голод. Известно, какую роль играла нефть в планах генштаба фашистской армии.

Когда после войны у нас появилась мощная землеройная техника и стало экономически выгодным вскрыть толщу пород над Курским железорудным телом, не пришлось разведывать его конфигурацию — это уже сделал Губкин.

В трудах его находили подсказку.

И сейчас, когда геологи волокут на себе обсадные трубы по барханам Каракумов или сибирским болотам, они идут туда, куда указал Губкин.

Великая догадка его о сибирской нефти поражает уже не только тем, что обогнала время, она поражает каким-то космическим всеохватным ощущением планеты, гениально-интуитивным проникновением в еще не раскрытые законы земной коры. В начале 30-х годов о строении недр Сибири было известно так мало, что воистину надо было «чувствовать» недра, как опытный врач-диагност чувствует не поддающиеся приборам очажки болезни в организме пациента, чтобы высказать эту догадку.

Однако чувство чувством: сколько тысяч геологических разрезов пришлось изучить, какую колоссальную работу по сопоставлению геологических регионов проделать… Речь о ней впереди.

Так приступим к рассказу о жизни Ивана Губкина (все же решимся сказать; о «двух» жизнях, даже о «трех», потому что счастливая судьба его открытий, обогнавших свое время и переживших автора, — это тоже его жизнь).

Но прежде коснемся загадочной жидкости, изучению которой он себя посвятил.

Борис Николаевич Наследов, известный исследователь Средней Азии, собирался в четырнадцатую свою — самую крупную, самую высокогорную — экспедицию. Были построены по им самим составленному проекту три базы: первая — у подножья Кураминского хребта, вторая — на полуторатысячной высоте, в лощине Бозымчак, третья — где-то за снеговой линией; где, точно установить сейчас трудно, да и нет необходимости: открытие было сделано близ второй базы.

Борис Николаевич поднялся к ней в середине мая. Уже цвели эринорусы, мальвы, клевер; днем припекало, но по ночам вода в ведре замерзала, и часто сыпал град. Крыша палатки под его тяжестью провисала.

Маршруты начались, судя по записям в пикетажной книжке, 18-го числа, а 23-го Наследов увидел удивительную горную выработку.