Дорогая Ливия,

Вот уже давно я собираюсь описать тебе события, без которых твое нынешнее счастье было бы невозможно. Да и моя жизнь была бы другой, даже если она состояла бы из тех же военных маршей и построений легионов.

Когда я привез тебя из галльского леса, ты была совсем несмышленой. Но скоро ты забыла язык своих предков, воспоминания не тревожили тебя вплоть до приезда в Эпониак, где неожиданно проснулась эта неудержимая страсть… Взрослела ты в Риме и стала настоящей римлянкой. Твои ум и красота пленяли молодых людей из лучших семей. Ты вышла замуж за Гая Семпрония, наделенного достоинствами Минервы и Аполлона. Вы были прекрасной парой и казались созданными друг для друга! Вот почему я так легко согласился на этот брак и завещал тебе все свое имущество, за исключением нарбонского имения, где сейчас и нахожусь. К сожалению, мне так редко приходилось видеть тебя, Ливия! Только теперь я понимаю, что твое милое лицо дороже пустой славы и всех завоеванных ценой крови богатств.

Когда завоевание Галлии подошло к концу, я надеялся, что меня отпустят в имение и дадут пожить в свое удовольствие. Но Цезарь перешел Рубикон и начал гражданскую войну. Затем был Фарсал… Накануне сражения передавали из уст в уста призыв, брошенный, кажется, одним из тех бывалых центурионов, которые составляли костяк армии:

— Докажите Цезарю, что он не напрасно положился на вас. Осталось выиграть последнее сражение. Выстояв, вы завоюете ему власть, а себе — свободу.

Но сражения продолжались. Помпеи бежал, и Цезарь решил преследовать его. Я оказался в той горстке легионеров, которая ворвалась с ним в Египет. Чтобы вернуть Клеопатре трон, нам пришлось завоевать целую страну! Затем состоялся поход на Восток, грандиозная победа на Зеле. Цезарь написал: «Veni, vidi, vici!». А шагали, потели, стонали, кровоточили мы.

Потом снова была Африка, где погибли сторонники Республики и умертвил себя Катон. И наконец, а это было спустя несколько дней после твоей свадьбы, в эти проклятые мартовские иды Цезарь захлебнулся в собственной крови. К власти пришел Триумвират, и началась повальная, без разбора, резня: гибли родственники, друзья, враги. Как Цицерон и многие другие — родня Цезаря, знать, сенаторы, — я должен был бежать и искать убежища. Более удачливый, чем великий болтун, я оставил далеко позади своих преследователей, уплыв в Нарбонию. Здесь, в глуши, я и живу с тех пор… Итак, из четырнадцати лет, что я знал тебя, мы провели вместе всего одиннадцать месяцев.

Я писал тебе длинные послания, стараясь не исчезать из твоей памяти надолго. Тебя навещал, кроме того, Котус. Он появлялся неожиданно и всегда привозил либо золото, либо украшения, иногда статуи. Это было что-то вроде выражения верности, знаков нерасторжимости нашего союза (скоро ты поймешь почему). Вот так же Рим богател, поглощая дань от покоренных народов. Роскошь быстро наполняла дом бывшего придворного, который я купил специально для того, чтобы поселить тебя под защитой своих постаревших двоюродных братьев. Но хочу еще раз сказать тебе: ничего не стоят письма, золото, предметы искусства, если я не слышу дорогой мне голос. Он продолжает звучать в моей памяти, чистый и нежный, как журчание ручья, текущего среди камней.

Когда мне приходилось бывать в Риме, я несколько раз ловил на себе твой пристальный взгляд. Удивление, смешанное со страхом, читалось в нем. Ты спрашивала себя — не так ли? — кто же я на самом деле, зачем я увез тебя из родных мест, кто были твои близкие? Наверное, тебя охватывали смутные, тревожные воспоминания. Меня же в эти моменты охватывала глубокая грусть. Мне было стыдно и больно. Я старался отвлечь тебя, увлекая играми или прогулкой. Я боялся вопросов, которые ты задала бы мне рано или поздно. Позже я солгал тебе, побоявшись, что ты неправильно поймешь меня или разлюбишь. Как я боялся! Я, избежавший стольких опасностей, мучился страхом потерять в глазах молодой женщины, пугался ее презрения. Не осмеливаясь касаться горькой правды, я уклонялся от разговора наедине с тобой. Я устраивал празднества, подолгу не отпуская от себя друзей: иной раз мне бывало так тяжело, что хотелось кричать, но я заставлял себя казаться веселым и даже смешным. Ты смеялась над веселыми историями, которые рождались в моем отягощенном угрызениями совести воображении. Не забыла ли ты басни о Криспе? Знай, что я выдумал ее с единственной целью — позабавить тебя, отвлечь от потайных мыслей. Сколько раз во время обедов я рассказывал тебе о его подвигах, подражая его жестам и гримасам… Так я отравлял фальшью наши отношения. Я предпочитал играть роль веселого сотрапезника. Меня душило раскаяние, но, следуя приличиям, я прикидывался шутом. Удалось ли мне обмануть тебя? Сомневаюсь. Всякий раз перед отходом моих войск ты поднималась на рассвете. Ты появлялась — о тайна провидения! — в белой тунике, которая будила во мне вихрь беспощадных воспоминаний. Твои распущенные волосы лежали на обнаженных плечах. Широко раскрытыми глазами ты ловила мой взгляд, точно хотела меня удержать; казалось, они упрекали:

«Снова ты уходишь и оставляешь меня в неведении. Когда же ты перестанешь обращаться со мной, как с маленькой? Когда освободишь свое сердце от бремени сомнений? Неужели ты думаешь, что я еще слишком юна, чтобы понять тебя? Настолько горда, что не стану любить тебя так, как прежде?»

Но трусость заставляла меня молчать. Твои руки обвивали мою шею, волосы касались поблескивающей кирасы. Холод металла охлаждал твой пыл, и ты дрожала, как промокшая птица. Я больше не в силах был сдерживаться — тяжелая мужская слеза, посланная, казалось, из самого сердца, падала на твой затылок и пропадала в прядях золотистых волос. Я через силу улыбался и говорил:

— Возвращайся, моя дорогая Ливия. Боюсь, сейчас начнется дождь.

И уходил, не оборачиваясь. Я шел долго, стараясь быстрой ходьбой сбить волны тоски и тяжелых угрызений совести.

Однако мне не на что было жаловаться. Ведь я знал, что, вернувшись, увижу тебя повзрослевшей, ставшей еще прекраснее. Во время походов моя душа жила воспоминаниями о тебе. Как тебе известно, вечному легионеру приходится довольствоваться крохами счастья. Мы — сдержанные, ожесточенные люди, которые изливают свое скупое чувство привязанности на бессловесных тварей, встреченных на пути. Только представьсебе неотесанного легионера, на привале подносящего к глазам ладони, в которых сидит ручной мышонок или хамелеон! А за другим трусит старый пес, собравший шерстью пыль с дорог всего мира… Я же носил с собою образ моей милой Ливии. Но хватит об этом.