Слыша приближение польских всадников, многие беглецы заползали в кусты и овраги, чтобы избежать смерти от рук неприятеля. Король приказал подбирать и кормить этих голодных; как замечает польский летописец, «они были еще годны, чтобы снова служить дворянству». Из этих же соображений паны желали избежать полного опустошения страны и призывали народ к покорности и умиротворению.

Успокоительные манифесты поляков плохо воспринимались населением. Правда, король велел щадить бежавшее население, но и тут не всегда выходило одинаково: так, например, князь Иеремия перебил под Дубно три тысячи больных, усталых людей, а Калиновский если и щадил беглецов, то приводил их в лагерь на арканах привязанными за шею к седлам.

Даже в этот тяжелый момент украинский народ не склонил головы перед захватчиками. Продвигаясь в глубь страны, польская армия всюду встречала отчаянное сопротивление населения. Лишившаяся войска и вождя, без союзников и без средств, Украина была беззащитна перед нашествием стотысячной польской армии. Казалось, ничто не может спасти ее от нового порабощения. Этого, однако, не случилось: украинский народ вновь проявил свою непреклонную решимость добиться национальной независимости, свое гордое стремление к иной, лучшей жизни.

Основываясь на польском законе, гласившем, что дворянское ополчение обязано сражаться за отечество только в течение двух недель, шляхтичи устами Радзеевского и Дембицкого известили короля, что не намерены итти дальше, желают королю и регулярной армии успеха, а сами возвращаются по домам. Это были шляхтичи, не имевшие владений на Украине и вовсе не собиравшиеся таскать и впредь каштаны из огня для заинтересованных в порабощении Украины магнатов. К тому же их очень беспокоили происходившие в это время в Польше крестьянские волнения. Никакие уговоры не помогли. Пришлось распустить «посполитое рушенье». Дальнейший поход на Украину приняла на себя тридцатитысячная регулярная армия, состоявшая больше чем наполовину из наемной немецкой пехоты.

— Предоставляю славу окончания войны вам, господа, — сказал перед отъездом в Варшаву король гетманам Потоцкому и Калиновскому.

Немецкие наемники и оставшиеся шляхтичи (а также 5 тысяч из «посполитого рушенья», которые подошли уже после Берестечской битвы) двинулись в глубь Украины.

Здесь царила полная растерянность. Жители с надеждой взирали на полковников, но те сами не знали, что делать: у каждого осталось всего по нескольку сот человек, — нельзя же было с такими силами остановить польскую армию. Тогда все мысли обратились к человеку, который в течение последних лет твердой рукой вел корабль между всеми рифами. Он, гетман, батько Хмельницкий, нашел бы выход! Где же он?

В этот момент в городах появились универсалы, подписанные Богданом, с указанием о местопребывании его в Белой Церкви. «Богдан Хмельницкий, гетман, с войском запорожским господам полковникам: белоцерковскому, винницкому, брацлавскому, уманскому и паволоцкому доброго здоровья от господа-бога желаем. Извещаем вас, что по совету с товариством мы решили: немедленно быть наготове и собираться, не откладывая сбора до двух или даже до одной недели; потому приказываем вам стянуть все названные полки к Белой Церкви под начальством белоцерковского полковника, остальные же полки соберутся под моим начальством у Корсуня. Теперь необходимо нам принять предосторожности, дабы враги не захватили нас в разброде по домам…»

Когда Богдан Хмельницкий издавал этот универсал, он находился еще в плену у хана, а на Украине распространялись слухи, что он не вернется: одни говорили, будто он принял исламизм и добровольно едет с Ислам-Гиреем, другие — что его уводят в оковах.

Появление универсала рассеяло эти толки, а вскоре (29 июня) гетман появился лично. Он прибыл в Любартов, а затем в Паволочь, и тут перед ним во всей наготе открылась ужасная истина. Выпуская универсал в Белой Церкви, он считался уже с тем, что поляки одержали победу, но он никак не предполагал действительных масштабов ее. Он предписывал некоторым полкам стянуться к Белой Церкви, остальным к Корсуни, на самом же деле все полки находились в страшном расстройстве.

А тут нагрянула еще одна беда: отряд уманского полковника Глуха прогнал один татарский загон, грабивший украинские села; дело дошло до крупного вооруженного столкновения. В связи с этим Ислам-Гирей прислал резкое письмо, наполненное угрозами.

Было от чего притти в отчаяние. Погибли плоды трехлетней героической борьбы. Опустошенная страна, деморализованное поражением войско, разгуливающие по городам и селам татарские загоны, быстро продвигающаяся сильная польская армия, ни денег, ни союзника… К тому же пустота в личной жизни: жена казнена по его же приказанию, нет в живых некоторых преданных помощников. Трудно придумать более безнадежную ситуацию.

И тут Хмельницкий показал, какие взлеты воли были ему свойственны. В этом угрюмом человеке таились неисчерпаемые бодрость и мужество. Только на один момент дрогнул он, почувствовал усталость и неуверенность в себе.

— Пойду на Запорожье, — сказал он, — не хочу больше воевать с панами…

Но это минутное колебание быстро прошло, и Богдан принялся за дело. Весь его организационный гений проявился в эти тяжкие часы. В Крым и Турцию полетели гонцы с воззваниями не отступаться от козаков, так как иначе козакам придется совместно с Польшей воевать против них же. По всей стране понеслись призывные универсалы гетмана: судьба изменчива, теперь она благоволит к полякам, завтра повернется к ним спиною. Против нас наступает немногочисленная армия, возобновим войну, и мы возвратим с лихвою все утерянное.

Это были слова, которые жаждало услышать украинское население, и потому те же люди, которые накануне кляли гетмана, теперь стекались под его знамя. На Масловом Броде состоялась «черная» рада, все ораторы громили Богдана, покинувшего свое войско под Берестечком. Узнав об этом, гетман бесстрашно явился на раду и козаки единодушно примкнули к нему.

«Худое состояние дел его [Хмельницкого] подавало ему советы, полные ярости и отчаяния, — пишет Симоновский, — он собрал не только козаков, но и мужиков, довольно способных к испытанию вновь щастия в оружии. Из сих последних многие говорили в голос, что бесчестно есть потерять кураж за худой выигрыш баталии, что те, которые их обратили в бегство, убегали прежде и от них и что равное неблагополучие им может еще приключиться».

«Плодовитая матка козацкая, Украина возродила козачество, как будто не было берестечского поражения», замечает один летописец. Кипучая энергия Хмельницкого переливалась в его помощников, наполняла всех верой в победу.

В сентябре в дневнике Станислава Освецима появляется следующая запись: «Враги захватили все дороги и пути сообщения, прервали все сношения, беспокоили наших частыми стычками и произвели в войске нестерпимый голод, не допуская в лагерь подвоза припасов. Хлопы в селах и местечках везде насмехались над нашими, восклицая: «Ляхи отрезали нас от Днепра, а мы их от Вислы!»

Авторитет Хмельницкого возрастал с каждым днем. Нельзя было не подчиниться этому железному человеку, который в отчаянном положении не только не упал духом, но держался спокойнее и увереннее, чем когда-либо. «Он не изменялся перед подчиненными ни в лице, ни в духе, — говорит современник, — с веселым видом, с смелою речью показывал вид, что счастье его не потеряно».

Это изумительное мужество, подобно магниту, притягивало обескураженных людей; в соединении с неутомимой распорядительностью Богдана оно творило чудеса: на Украине быстро возрождалась народная армия. Хмельницкий сумел преодолеть хаос, воцарившийся в стране после разгрома всех наличных сил, сумел внести твердый порядок в устройство и организацию людских потоков, в несчетный раз выброшенных на борьбу с врагами «плодовитой маткой козацкой» — Украиной.

Опять, как и прежде, народ не хочет покориться, народ ищет себе вождя — и находит его в Хмельницком.

Поляки очень скоро почувствовали, что Украина уже далеко не беззащитна, что она напоминает туго свернутую пружину, готовую распрямиться и далеко отбросить при этом тех, кто попадется на пути. Князь Радзивилл, уничтожив Небабу, двинулся на Киев; жители, опасаясь свирепой расправы, обратились в бегство. Заняв город, Радзивилл хватал оставшихся мещан и, обвиняя их в прошлогоднем избиении поляков, вешал, сек и сажал на кол.