— Я люблю этот дом. И у меня есть семь платьев. — Девочка услышала, как отец вздохнул, однако при этом он притянул ее к себе, поэтому Сьюзан предположила, что ответ пришелся ему по душе.

— Ну что же, если у тебя достаточно платьев, то, полагаю, мне вовсе не нужно никуда уезжать. К тому же я рад, что ты любишь этот дом. Надеюсь, мы еще долго будем жить в нем все вместе. — Затем, выпустив ребенка, Александр сказал: — А теперь, раз уж ты не спишь, думаю, тебе можно спуститься в лавку на некоторое время. Господин Пакстон должен сыграть нам свой «Концерт».

Всю оставшуюся жизнь Сьюзан будет искать эту музыку или иную, похожую мелодию — не только из-за прекрасных эмоций, которые она пробуждала, но ради связанных с ней воспоминаний: продолговатая гостиная, освещенная свечами, профили и плечи первых друзей и соседей девочки, грудь папеньки, вздымавшаяся под ее маленькой ручкой, и серебряные нити, вплетенные в ткань отцовского жилета, к которому прислонялась ее щека.

I.2

Стоял по-особому щедрый и по-особому английский летний день, и сельская местность Суссекса радовала обитателей свойственными для этого времени красками плодородия. Луг, на котором спешились Краудер и Харриет, расцвечивали высокие лютики и пурпурные васильки, а шевеливший их утренний ветерок казался ленивым и жизнерадостным. Любой приобщенный к цивилизации человек, будь то мужчина или женщина, наверняка остановился бы и, разглядывая природу, задумался о том, какое место он сам занимает в этом пейзаже. Хорошее время пожить за городом, вдали от суматохи и смрада. Ведь здесь земля уже готовилась преподнести дары своим владельцам и их подопечным. Поспевал урожай, жирела домашняя скотина — почва служила верой и правдой тому, кто заботился о ней весь год. Здесь Англия представала во всей своей красе, удовлетворяя потребности тела и даря красоту, питающую разум и душу.

Однако госпожа Уэстерман и Краудер с равнодушием взирали на пейзаж. Ни один из них не остановился, чтобы полюбоваться живописными возвышенностями по обоим краям долины или пофилософствовать о величии нации, взлелеявшей эти красоты. Ни разу не оглянувшись, спутники направились в лес. Спешившись, слуга предпринял все необходимое, чтобы отвести четвероногих подопечных в стойла Кейвли-Парка, а уж там лошади сами могли любоваться видами, обрывая атласными ртами дикие цветы.

Дорожка — примерно тридцать ярдов грубоватой земли, уводившей чуть вверх, под нависающие ветви вязов и дубов, — закончилась поляной. Тропинка была сухой (Краудер попытался припомнить, когда последний раз в его кабинет проникал шум дождя), а воздух переполняли ароматы, свидетельствующие о том, что лес уже расправляет зелень летнего наряда. Дикий чеснок, роса. Наверняка, перед тем как погрузиться в дневные заботы, здесь можно совершить чудесную прогулку, решил Краудер, и, без сомнения, госпожа Уэстерман оказалась тут именно по этой причине.

Краудер вдруг понял, что не заметил, как год достиг своего расцвета. Конечно, он без колебаний ответил бы любому, кто поинтересовался бы, какой нынче день, что сегодня второе июня, поскольку вчера, прежде чем приступить к работе, поставил в блокноте дату, однако анатом никогда не ощущал смену сезонов нутром, хотя многие жители городка не раз утверждали, что с ними такое происходит. Краудер понимал, что пришла зима, потому что наступала лучшая пора для анатомирования, и лето — потому что в жаркую пору слуги чаще жаловались на запахи. Отвернувшись от внешнего мира с его величием, простором и масштабами, он занялся иссечением малюсеньких сосудов, несущих жизнь. Долгие годы он хранил верность загадкам, которые умещались на поверхности его стола. А последние несколько месяцев и вовсе не поднимал от него глаз. Теперь Краудер почувствовал, как пот начал пощипывать спину под хлопчатобумажной сорочкой, как сердце стало работать энергичней. Эти ощущения показались ему до странности необычными. Он приложил руку к лицу, туда, куда падал проникавший сквозь листву солнечный свет.

Остановившись, госпожа Уэстерман вытянула свой стек.

— Вон там. У дороги к замку Торнли, примерно в десяти ярдах. Собака первая заметила мертвеца. — Харриет поглядела вниз, на тропинку. — Я отвела ее домой, прежде чем отправиться к вам.

Краудер посмотрел на спутницу. Ее голос звучал достаточно ровно, лицо немного раскраснелось, однако румянец вполне мог появиться после подъема по тропе. Он двинулся по направлению к тому месту, которое указала госпожа Уэстерман, и тут же услышал слабый вздох и звук шагов поспешившей за ним спутницы.

Покойник лежал у самой обочины тропы, и, если бы не предплечье с кистью оттенка сероватого воска, под прямым углом выступавшие из-под смятого темно-синего плаща, можно было подумать, что это просто сверток старой одежды.

— Тело передвигали? — поинтересовался Краудер.

— Нет. То есть я приблизилась и поняла, что он погиб и каким образом это случилось, для чего мне понадобилось поднять плащ. После я снова накрыла беднягу. Вот и все.

Уже слетелась небольшая стайка мух — насекомые прохаживались по краям плаща с грациозностью приказчиц, фланирующих по Садам Рэнела,[1] и заглядывали по своим делам во все укромные уголки и щелочки, образовавшиеся на ткани. Опустившись на колени, Краудер отбросил ткань с лица покойника и заглянул в мертвые глаза. Мухи яростно зажужжали, и он, не раздумывая, отогнал их движением руки.

Будучи студентом, Краудер слышал рассуждения о том, что сетчатка запечатлевает последнее увиденное мгновение. В молодости эта идея заинтересовала его, и, прежде чем отвергнуть сие предположение как невозможное, он, еще в старом своем доме, провел эксперименты с несколькими несчастными собаками и двумя кошками. Метки, которые убийство оставляет на теле мертвеца, порой почти незаметны и весьма банальны, однако Краудер верил, что по выражению лица покойника зачастую можно многое узнать. Некоторые казались спокойными, а другие, как, например, этот несчастный, умерли удивленными и слегка разочарованными. Мертвец не носил парика. Его настоящие волосы были густыми и светлыми. Немного приподняв тело, Краудер ощупал землю и заднюю часть плаща. И то, и то оказалось сухим. А тело окоченело, хотя, похоже, не совсем. Как только труп всем своим весом снова лег на землю, на него уселись мухи.

— Когда я его обнаружила, тело покрывала роса, и, кажется, оно не было таким окоченелым, как теперь, — доложила Харриет.

Краудер кивнул, но на нее не посмотрел.

— Тогда, я полагаю, он умер прошлой ночью.

— Его убили прошлой ночью, — поправила Харриет.

И действительно, глубокая рана на шее недвусмысленно указывала на это. Снова отогнав мух, Краудер нагнулся над ней — одним-единственным жестоким ударом убийца полностью перерубил сонную артерию, наградив погибшего еще одним широко раскрытым ртом. Однако этот человек наверняка страдал недолго, решил Краудер. Удар нанесли с такой силой, что почти полностью рассекли шею, и теперь дальняя часть раны обнажала ужасающе белые позвонки несчастного. Большие темные пятна на воротнике указывали, что сердце после этого, пусть и недолго, еще продолжало качать кровь. Краудер оглядел туловище покойника. На нем были относительно чистое белье и вышитый камзол, скроенный из более дорогой ткани, чем исподнее; черные пятна испещряли его безобразными темными кляксами. Перед мысленным взором Краудера предстала следующая картина: мужчину захватывают и удерживают со спины, и в дело вступает нож, затем землю с безудержной роковой мощью орошает кровавый поток, вырвавшийся из горла. Краудер огляделся. Да, на стволах деревьев, возвышавшихся прямо перед ним, виднелись красные следы, и даже отцветающие ландыши были обрызганы кровью. Они выглядели так, словно увядали под весом этих капель. Погибший лежал на том самом месте, где впервые упал.

Харриет проследила за переместившимся взглядом своего спутника.