Оноре де Бальзак
Воспоминания двух юных жен
Жорж Санд
Дорогая Жорж, мое посвящение[1] не приумножит блеска имени, которому предстоит чудесным образом осветить эту книгу, однако рукой моей водили отнюдь не смирение и не корысть. Этим посвящением я желал бы засвидетельствовать истинную дружбу, которая связует нас вопреки нашим долгим странствиям, нашим уединенным трудам и злоречию света. Чувство это без сомнения никогда не остынет. Радость, с какой я вывожу в начале своих многочисленных сочинений имена друзей[2], отчасти искупает те огорчения, которых стоили мне эти творения, ибо они даются мне нелегко да вдобавок навлекают на меня упреки в устрашающей плодовитости — словно мир, который я описываю, менее плодовит! Как будет прекрасно, Жорж, если однажды какой-нибудь знаток литературных Древностей обнаружит, что все эти имена принадлежали великим и славным людям, чьи благородные сердца горели святой и чистой дружбой! Разве не должен я гордиться этим несомненным счастьем больше, чем неверным успехом? Разве не должен счастлив быть человек, хорошо Вас знающий, если может назвать себя, как это делаю я,
Париж, июнь 1840 г.
Предисловие к первому изданию
Почти все предлагаемые читателю письма сочинены в несколько приемов. Лишь немногие — их легко узнать — вырвались из опечаленного или ликующего сердца одним духом и написаны в один присест, все же прочие писаны не вдруг. В них запечатлены наблюдения нескольких дней либо события целой недели. Поскольку, прежде чем попасть к читателю, книга должна пройти более или менее тщательную литературную обработку, мы принуждены были перемежать письма того и другого рода. Может статься, мы были не правы. Тот, кому дружеская рука самым обыкновенным и ничуть не романическим образом завещала это бесценное наследство и кто привел в порядок эту переписку, услышит хвалы своему труду из уст снисходительных друзей или хулу заклятых врагов. Если публике будет угодно, впоследствии мы обратимся к оригиналам писем и издадим их в первоначальном виде. Мы опубликуем и ответы Рене, из которых пока отобрали лишь часть наиболее интересную, дабы избежать длиннот. В XVIII столетии многие романы зиждились на письмах — этом вместилище задушевных мыслей, но вот уже сорок лет[3], как романы в письмах вышли из моды, поэтому сегодня публикация писем требует большой осторожности. Сердце многословно.
Я полагаю, никто не осудит нас за то, что из почтения к отпрыскам знатных родов двух стран мы изменили подлинные имена.
Переписка эта нуждается в снисхождении: она отлична от живых и увлекательных сочинений нашей эпохи, алчущей драм и охотно прощающей небрежности стиля тому, кто сумеет разжечь любопытство публики. Натурально, книге нашей требуется покровительство тех редких сегодня избранных читателей, чье умонаправление в каком-то смысле противоположно умонаправлению нашего времени.
Если бы издатель желал выпустить в свет не хронику современной частной жизни, а роман, он — можете поверить! — действовал бы иначе. Впрочем, он не отрицает, что выбирал, правил и располагал письма по своему вкусу; однако труды его сводились к обработке чужих мыслей.
Жарди[4], май 1840 г.
Часть первая
I
К мадемуазель Рене де Мокомб
Дорогая козочка, я тоже вырвалась на волю! А если ты еще не успела написать мне в Блуа[6], я к тому же первой поспела на наше почтовое свидание. Оторви свои дивные черные глаза от первой фразы и побереги свое изумление для письма, где я поверю тебе мою первую любовь. Почему-то все толкуют о первой любви — выходит, бывает и вторая? Молчи, воскликнешь ты, расскажи лучше, как тебе удалось вырваться из монастыря, где ты осуждена была посвятить себя Богу? Дорогая моя, какие бы чудеса ни происходили с кармелитками, чудо моего избавления совершилось самым естественным образом. Голос устрашенной совести в конце концов одержал верх над неумолимым расчетом, только и всего. Тетушка, которая не могла безучастно смотреть, как я чахну, настойчиво уговаривала матушку, по-прежнему считавшую послушничество единственным лекарством от моего недуга, и матушка в конце концов уступила. Черная меланхолия, в которую поверг меня твой отъезд, ускорила счастливую развязку. И вот, ангел мой, я в Париже, и произошло это благодаря тебе. Ах, Рене, если бы ты видела меня в тот день, когда ты уехала и я осталась одна, — ты могла бы гордиться, что сумела внушить столь юному сердцу чувства столь глубокие. Мы так часто вместе грезили наяву, так далеко уносились на крыльях мечты, так долго прожили бок о бок, что мне кажется, будто души наши слились воедино, как тела двух венгерских девочек[7], о которых нам рассказывал господин Пригож, между прочим, до чего же не подходит ему это имя! У него просто идеальная наружность для монастырского врача! Не захворала ли и ты одновременно с твоей душенькой? В мрачном унынии я могла только перебирать мысленно все связующие нас узы; я боялась, что разлука порвет их, жизнь мне опостылела и смерть казалась сладостной; я тихо угасала, словно одинокая горлица. Остаться одной в Блуа, в кармелитском монастыре, трепетать от страха, что придется принять постриг, подобно мадемуазель де Лавальер[8], но не испытав, увы, того, что испытала она, — и все это без моей любимой Рене! Я захворала, и не на шутку. Когда мы были вместе, однообразное существование, где все: обязанности, молитвы, работы — так строго расписано по часам, что в любое время дня и ночи можно сказать наверняка, чем занимается в эту минуту кармелитка, живущая в самом отдаленном монастыре, — это ужасное существование, когда тебе все равно, что происходит вокруг, было исполнено разнообразия: ничто не сдерживало полета нашей мысли, фантазия вручила нам ключ от своего царства, мы служили друг другу чудесным гиппогрифом[9], более бодрая тормошила более вялую, и души наши резвились вволю, завладевая миром, куда путь нам был заказан. Все, вплоть до Житий святых, помогало нам постигать самые сокровенные тайны! Но в день, когда нас разлучили, я стала настоящей кармелиткой — современной Данаидой, которая, в отличие от Данаид древности, вечно наполнявших бездонную бочку, обречена дни напролет тащить из неведомого колодца пустое ведро, не теряя надежды, что оно окажется полным. Тетушка не ведала о том, что творилось у нас в душе. Она, познавшая царство Божие на крохотном клочке монастырской земли, никак не могла понять моего отвращения к жизни. Чтобы в наши лета избрать монашескую стезю, потребно либо чрезвычайное простодушие, каковым мы, дорогая козочка, не обладаем, либо жертвенный пыл, который делает мою тетушку созданием высшим. Тетушка принесла себя в жертву обожаемому брату — но кто способен пожертвовать собой ради людей, которых никогда не видел, или ради идей?
Вот уже две недели у меня на языке вертится столько сумасбродных слов, в сердце похоронено столько мыслей, а в уме накопилось столько наблюдений и рассказов, которые можно поверить только тебе, что без крайнего средства — откровенных писем, заменивших наши милые беседы, я просто задохнулась бы. Как нужна нам жизнь сердца! Сегодня утром я начинаю вести дневник, надеюсь, ты тоже начала свой, и через несколько дней я окажусь рядом с тобой в твоей прекрасной долине Жеменос, которую знаю только по твоим рассказам, а ты переселишься в Париж, который видела только в мечтах.
1
Посвящение Жорж Санд — Бальзак познакомился с Жорж Санд в Париже в 1831 г. Период их наиболее тесного общения приходится на 1838 г., когда Бальзак с 24 февраля по 2 марта гостил в поместье Санд в Ноане. Некоторые исследователи полагают, что все монастырские воспоминания Луизы и Рене восходят к рассказам Жорж Санд о монастыре августинцев, где она воспитывалась, и даже считают Санд прототипом Луизы. Дело, однако, обстоит гораздо сложнее; Луиза — не Жорж Санд (чисто внешне к знаменитой писательнице вообще ближе черноволосая и рассудительная Рене), однако сам роман — продолжение тех споров, которые Бальзак вел с Жорж Санд в Ноане, пытаясь убедить писательницу в благотворности такого социального установления, как брак. Бальзак спросил у Санд разрешения посвятить ей роман, и она 27 января 1840 г. ответила, что это было бы для нее большим счастьем. По прочтении романа, в феврале 1842 г. она написала Бальзаку письмо, где назвала «Воспоминания двух юных жен» «прекраснейшим из его созданий», но заметила, что, по ее мнению, роман убеждает вовсе не в тех идеях, которые желал отстоять автор, а в противоположных, то есть в ущербности брака как социального установления. Особо Санд остановилась на изображении материнского чувства в романе: «Картины эти иногда выглядят чуть-чуть глуповатыми (я слишком сильно восхищаюсь вами, чтобы утаить хоть что-нибудь из моих ощущений), но неизменно остаются возвышенными. По мне, вы слишком часто купаете этих детей на наших глазах, однако с каким чудесным искусством, с какой пленительной поэтичностью описываете вы всевозможные губки и куски мыла, вынуждая нас смириться с этими описаниями! Что же до письма о больном ребенке, то оно неподдельно, страстно, возвышенно и заставляет думать, будто вы, друг мой <...> помните о вашем предыдущем воплощении, в котором вы были женщиной и матерью». Оканчивается письмо Санд следующими словами: «Я восхищаюсь той, что продолжает род, но обожаю я ту, что умирает от любви. Вот все, что вы мне доказали, — это больше, чем вы хотели» (Sand G. Correspondance. P., 1969. Т.5. P. 603—604). Бальзак дал не менее любопытный ответ: «...будьте покойны, я согласен с вами и предпочел бы умереть по воле Луизы, чем прожить долгую жизнь бок о бок с Рене» (Ibid. P. 604).
2
...имена друзей... — Если до 1836 г. Бальзак почти не писал посвящений к своим произведениям, то с конца 1830-х гг. стал систематически предварять посвящениями новые романы и повести, а также посвящать друзьям те произведения, что были написаны прежде и теперь переиздавались в собрания сочинений, которое в 1842 г. начал публиковать Фюрн.
3
...уже сорок лет... — Эпистолярная форма была очень популярна в последние два десятилетия XVIII и в начале XIX в. Самые прославленные образцы жанра — «Кларисса» С. Ричардсона и «Юлия, или Новая Элоиза» Ж.-Ж. Руссо; романами в письмах являются также «Дельфина» (1802) Ж. де Сталь, «Валерия» (1803) Ю. де Крюденер и др. «Воспоминания двух юных жен» — единственный эпистолярный роман в «Человеческой комедии».
4
Жарди — небольшая усадьба, которую Бальзак приобрел в сентябре 1837 г. и где он жил с июля 1838 г. по октябрь 1840 г. (в начале 1841 г. он вынужден был продать усадьбу из-за денежных затруднений). В описании шале Луизы в «Воспоминаниях двух юных жен» Бальзак воспроизвел многие черты Жарди — не столько реальной усадьбы, сколько той, какую он видел в мечтах.
5
Париж, сентябрь. — Поскольку письмо VII датировано январем 1824 г., здесь следовало бы поставить «1823 г.».
6
...в Блуа... — в кармелитском монастыре, где воспитывались обе девушки. Пансионское и монастырское воспитание Бальзак оценивал резко отрицательно. Еще в «Физиологии брака» («Размышление VI») он писал, что совместная жизнь в пансионе дает девушкам преждевременные знания тех сторон жизни, которые до поры до времени должны быть от них скрыты: «Девушка может выйти из пансиона невинной, но целомудренной — никогда».
7
...как тела двух венгерских девочек... — Венгерские девушки Елена и Юдит (1701—1723); упомянуты Бюффоном в «Естественной истории» (глава «О чудовищах»). В «Евгении Гранде» Бальзак сходным образом сравнивает близость Евгении и ее матери с близостью «известных сестер-венгерок, игрою природы сращенных одна с другой» (Бальзак /15. Т.4. С.65).
8
Лавальер Луиза Франсуаза де Ла Бом Ле Блан, герцогиня де (1644—1710) — фаворитка Людовика XIV; в 1674 г., после того как король ее разлюбил, удалилась в кармелитский монастырь.
9
Гиппогриф — крылатый конь из поэмы Л. Ариосто «Неистовый Роланд» (1507—1532).