- Помогите мне! Помогите! - пытается кричать он, собравшись с последними силами. - Оливия, малышка моя, прогони смерть. Ливи, кроха моя любимая, помоги мне… - но звуков голоса его не слышно. Оливия не слышит его. Не понимает, чего он хочет от нее!

Опять и опять он срывается вниз, повисает над черной бездной, засасывающей его в свои глубины небытия. Цепляется слабеющими пальцами за веревки, приникает грудью к дощечкам, источенным червями и истлевшим от времени… Главное - удержаться над бездной, не сорваться в мутный водоворот времени, куда заманивает и затягивает его смерть.

И он опять и опять пытается взывать, теряя последнюю надежду:

- Господь Милосердный, почему, почему ты давал мне силу и голос, когда я бранился на Оливию, но она совершенно не заслуживала моей брани? Господи, помоги мне снова обрести голос не для бранных слов и остервенелых проклятий, а для того, чтобы выговорить самые нежные, самые трогательные, самые желанные слова любви.

И, наконец, мальчик, тот самый, которого держит на руках Оливия, вырывается из ее рук и бежит, бежит по шаткому мосту к Берни! Он протягивает руки, смеется и что-то ликующим голосом кричит, обращаясь к отцу. И Берни Дуглас, сильный и мужественный человек, хватается обеими руками за эти крохотные слабые пальчики, держится за них, словно за единственную возможность спасения.

В груди что-то лопается, гулом отдаваясь в ушах. Точно снеговая лавина сорвалась с горных круч и стремительно катится вниз, вниз, вниз!

- Ливи! Любимая моя! - кричит Берни Дуглас в полный голос. И призыв его множит звонкое горное эхо.

Горячая шершавая ладошка ложится ему на лоб, бережно проводит по волосам ото лба к затылку.

- Берни, дорогой мой, единственный. Я здесь, я рядом с тобой.

- Кто ты? - больной сердито насупил свои густые черные брови. Слегка приоткрыв глаза, он обводит комнату бессмысленным взглядом замутненных болезнью глаз. - Кто ты? - строго и сурово переспрашивает он, пытаясь приподнять голову от мягкой и жаркой пуховой подушки. И мелодичный, низкий женский голос совсем рядом звучит в ответ, отдаваясь в суровом сердце мустангера приливом нежности и любви:

- Оливия! Твоя Ливи рядом с тобой, Берни Дуглас. Я здесь, любимый мой, - и тут же этот ликующий голос, сообщает кому-то с чувством огромной радости: - Папа! Папочка! Он, наконец, пришел в себя, мой Берни Дуглас. Слышишь, папочка!

Больной с трудом открывает глаза, и тут же зажмуривается, ослепленный лучами яркого дневного солнца.

- Задернуть занавеску? - спрашивает тот же нежный голос и повторяет: - Берни, дорогой, задернуть штору на окне, чтобы солнце не слепило?

Он пытается согласно кивнуть головой, но кивок не получается. Однако его жест понят женщиной, сидящей возле кровати на табуретке, и понят правильно:

- Рони, дорогой, пожалуйста, задерни занавеску. Солнце сегодня слишком яркое… Теперь можно снова открыть глаза, Берни. Смелее! Смелее! Вот так, дорогой мой. Молодец. Посмотри, скорее на меня, любимый!

Берни Дуглас понимает, что наконец-то пришел в себя. Но душа его все еще далеко от этой просторной жаркой комнаты со светлыми деревянными панелями на стенах…

Откуда-то сбоку в раскрытое окно, завешенное шелковой шторой салатного цвета, заглядывает послеполуденное солнце, высвечивая каждый уголок. Возле двери, прислонившись к косяку спиной и сложив руки на груди, с бесстрастным выражением лица стоит индеец, выжидающе уставившись больному в глаза.

- Рони? - удивленно и почему-то восторженно узнает Берни Дуглас. - Рони Уолкотт, укротитель мустангов!

Рядом с индейцем, в дверном проеме застыла в напряженной позе юная мулатка с полным кувшином в руке. Сквозь прозрачное стекло кувшина видно, как пузырится и слегка покачивается золотистая жидкость - прохладный лимонад. Берни с недоумением рассматривает мулатку, потом переводит осмысленный, вопрошающий взгляд на сидящую женщину.

- Это мисс Роззи! - говорит женщина, повернувшись к мулатке. - Мисс Роззи Томсон! - добавляет она.

Он долго и внимательно рассматривает совсем юную леди. Она сидит, склонившись к нему и облокотившись одной рукой на высоко поднятые колени. Сжатым кулачком подпирает круглый красивый подбородок… Невероятно, но, кажется, Берни Дуглас узнал этот гордый профиль, этот соблазнительный поворот головы и завитки черных волос. Эти распахнутые синие глаза, нежно-розовые, немного припухшие губы. И ярко-синее платье из тафты, с отделкой из черных кружев на рукавах и по вырезу горловины.

- Ливи! - шепчет он еще не совсем уверенно и приглушенно. - Ливи! Кроха моя драгоценная!

- Ты хочешь пить, дорогой?

- Да.

Берни следит, как Оливия протягивает руку и перехватывает у мулатки кувшин. Наливает в сверкающий высокий стакан лимонад, просовывает Берни под голову ладонь и подносит слегка наклоненный сосуд с желанной жидкостью к пересохшим от телесного жара губам. Терпкий и одновременно полный свежести аромат лимона дразнит обоняние, заставляет гортань сжаться и снова расслабиться в первом судорожном глотке. Освежающая жидкость холодит язык и небо, сладостной струйкой стекает в желудок…

- Вкусно? - морщит нос Оливия, нервно сглатывая, как делает это любой человек при виде этого прохладного напитка.

- Очень! - подтверждает Берни, снова приникая к гладкому краешку стакана.

- Еще? - заботливо интересуется Оливия.

- Еще! - радостно подтверждает Берни Дуглас.

Конечно, еще! Вкусно! Он чувствует, как с каждым глотком ароматной жидкости в него вливаются новые силы и новая энергия.

- Пока достаточно! - говорит Оливия, когда выпит последний, самый вкусный глоток, и юная мулатка жестом предлагает еще раз наполнить до краев высокий стеклянный стакан с красными поперечными полосками.

- Хочешь познакомиться с моим отцом? - возможно, Оливия немного спешит, но ей не терпится свести их и познакомить, чтобы мужчины поскорее подружились. Она любит этих двух мужчин так сильно, что трудно сказать, кого же из них, все-таки, сильнее. - Он хотел серьезно побеседовать с тобой, когда ты придешь в чувство!.. Папа, папочка, подойди сюда. Берни Дуглас пришел-таки в себя. Позволь тебе представить, дорогой папа! Это - Берни Дуглас.

- Мистер Фрэнк Смит, отец Оливии Гибсон.

- Папа приехал на ранчо раньше нас на целые сутки, Берни. Два десятка маток с сосунками бродили возле пустого сеновала и пошли за отцом в загон. Он прикормил их овсом! Они такие красивые и не очень одичавшие…

Берни закрывает глаза. Он утомился и хочет спать. Сейчас он еще далек от проблем ранчо. Он все еще балансирует на грани между смертью и жизнью. И по одну сторону этой грани - его темное и, возможно, в чем-то постыдное прошлое, с бедами и тяжелыми душевными переживаниями. По другую сторону - будущее, с новыми надеждами, новыми перспективами и планами.

Перед ним распахивалась перспективная картина его собственного будущего, которое он начинал строить с Оливией, совсем юной девушкой, устремленной к свету, к искренности и открытости. Именно ее искренность и открытость их взаимоотношений подкупали его. Он интуитивно чувствовал, что девушка ничего от него не утаивает из своего прошлого. Да ей еще и нечего утаивать! Ну, возможно, одно-два юношеских восторженных увлечения молодыми людьми, своими сверстниками. Не более того…

Но что-то в его рассуждениях и болезненных грезах царапало душу. Словно где-то в самом труднодоступном месте души засела какая-то болезненная заноза. Берни все время мучительно пытался вспомнить что-то светлое-светлое, то, что маячило в сознании, но никак не воплощалось в реальности, которую он начал осознавать. Казалось, он погрузился в сон всего лишь на короткое мгновение и почти тотчас же пришел себя.

Глава 19

Стояло солнечное летнее утро. На дворе столпились Оливия, Рони Уолкотт и Фрэнк Смитт. Они стояли перед распростершейся на траве пустого загона кобылой. Жеребилась та самая коренастая кобылка, которую довелось объезжать когда-то Мэган Матайес.