На балконъ, зычно смѣясь, вошли высокiй и тощiй кандидатъ на судебныя должности, съ маленькой, какъ у ужа, головкой и выпячивающимся кадыкомъ на тонкой шеѣ, и другой, рябоватый и кургузый, похожiй на мѣшокъ, весь какой-то обсаленный, точно таскали его по трактирнымъ столамъ, тоже чиновникъ, въ фуражкѣ съ чернымъ околышемъ. Подъ руки они вели вырывавшуюся маленькую брюнетку въ бѣломъ.

− Всю дорогу щекотали… А еще образованные!

− Ха-ха-ха… А кто спрашивалъ про адамово ребро^{1}?

− Встать, судъ идетъ! − баскомъ возгласилъ кандидатъ, выпячивая кадыкъ. − Вотъ тебѣ твой Курочкинъ!

− Цып-цып-цыпоньки… − шевелилъ пальцами Тавруевъ, присюсюкивая, какъ приманиваютъ куръ. − Ню, ню, Курчоночекъ…

Она оправляла смятое платье, но Тавруевъ схватилъ ее и посадилъ на плечо.

− Жаль!

Тонкая и вертлявая, какъ змѣйка, она порывисто чмокнула его въ опухшее красное лицо точно клюнула. Сидя на плечѣ и болтая ногами въ сквозныхъ алыхъ чулкахъ по-дѣтски вытянула маленькiя руки къ обломаннымъ сиреняммъ и капризно просила:

− Котю-у…

Вытягивала красныя губы.

− Рви!..

Онъ держалъ ее надъ землей, за перилами, а она рвала уцѣлѣвшiя кисти сирени, взвизгивая и болтая ногами.

− А «сестренки»-то? − спрашивалъ землемѣръ.

«Сестренки» оказались занятыми въ монастырѣ. Тамъ былъ большой праздникъ и открытiе новой гостиницы, и «сестренокъ» перехватили братья Люлины, лѣсники.

Подъ балкономъ никого не было. Артель отошла во дворъ дѣлить деньги, а Пистонъ съ солдатомъ опять покатили въ Тавруевку за водкой.

Непримѣтный съ балкона, прятался въ кустахъ приказчикъ, продолжая раздумывать − не пойти ли въ городъ. Совсѣмъ теперь перепьются… И хотѣлось уйти, и боязно было оставить хозяйское. Поглядѣлъ на часы − семь.

Все еще было душно, хоть и наступалъ вечеръ. Женщины усиленно пудрились и просили лимонаду, но лимонаду-то какъ разъ и не было.

Мужчины сняли кителя и перешли на сельтерскую.

− Купаться! − сказалъ Тавруевъ.

Мужчины поддержали дружно, но женщины отказывались: испортятся прически, и потомъ возня съ платьями. Но пять голосовъ настаивали:

− Купаться! Купаться!

− Нѣтъ, нѣтъ! Гулять!

− Просимъ, просимъ!

Поставили на голоса и рѣшили идти купаться.

Пошли черезъ садъ. Женщины побѣжали, взявшись на руки и перепрыгивая по кучамъ щебня, охлестываемыя вѣтками. Замелькали яркими пятнами въ зелени − желтымъ, бѣлымъ и голубымъ, украшенныя бѣлой и синей сиренью заколотой въ волосы и въ корсажи. Кидали въ мужчинъ крупчатыми пучками бузины.

У пруда остановились, восхищались заходящимъ солнцемъ и просили достать еще не распустившихся кувшинокъ. Здѣсь, передъ солнцемъ и тихой водой, онѣ чувствовали себя другими и стали настойчиво требовать, чтобы мужчины отошли, какъ можно дальше.

− Еще, еще! − дружно кричали онѣ, топая и смѣясь. Вонъ за то дерево!

Ну, мы не будемъ раздѣваться.

− Что за манеженье!

− Нѣтъ, нѣтъ! Мы не станемъ раздѣваться.

Онѣ жались другъ къ дружкѣ, и казались мужчинамъ совсѣмъ другими, стыдливыми. А кандидатъ сказалъ:

− Это мнѣ нравится! Идетъ.

Мужчины раздѣлись за старой, въ три обхвата, ветлой и съ уханьемъ покидали бѣлыя и пятнистыя тѣла въ воду. Гоготали и фыркали, выбираясь на середку. Только тоненькiй землемѣръ жался у берега, путался въ вязкой тинѣ и кричалъ, что чертовски холодна вода.

Женщины медлили. Но когда немного опьянѣвшая Фирочка быстро сбросила желтое платье и спустила кружевную съ бантиками рубашку и, семеня ногами, съ визгомъ упала въ осочку и, присѣвъ въ ней и съеживъ худыя плечи, принялась плескаться, а разметавшiйся на середкѣ Тавруевъ сталъ угрожать, что сейчасъ подплыветъ и пошвыряетъ всѣхъ. Курочкинъ и Надя поснимали за ветлой платья и съ пугливымъ смѣхомъ попрыгали въ воду. Здѣсь онѣ сбились подъ нависшей ветлой, какъ загнанныя робкiя овцы. Но было еще очень свѣжо въ водѣ, и онѣ принялись плескаться. А съ открытаго мѣста подплывали мужчины.

Мѣшковатый толстякъ изъ канцелярiи губернатора нырялъ, какъ дельфинъ, и пробирался подъ водой. За нимъ саженками поспѣшалъ Тавруевъ съ кандидатомъ, не слушая уговоровъ усача − не портить настроенiя, а бережкомъ, кроясь въ кустикахъ, подбирался тоненькiй землемѣръ. Окружили и дружно принялись оплескивать. Женщины спрятались по шейку, подняли руки и умоляли не портить причесокъ.

− Вотъ ты какая! Сто-ой…

Тавруевъ выкинулся однимъ взмахомъ и ухватилъ Курчонка.

− Вотъ когда утоплю!.. Во-отъ…

Она кричала и вырывалась, но онъ приказалъ лежать смирно и пугалъ глубиной. Плылъ одной рукой, придерживая у бока. Она испугалась и закрыла глаза. Но онъ скоро усталъ и, не доплывъ до середки, поворотилъ и насилу добрался до берега. Она упала въ тину и заплакала.

Изъ близко подступившихъ кустовъ высматривали рабочiе и извозчики, Гаврюшка таращилъ остекленѣвшiе глаза, смотря, какъ женщины, одна за одной, ежась и прикрываясь, выбѣгали подъ вётлу, смѣясь какимъ-то больнымъ, не своимъ смѣхомъ.

За прудомъ, надъ полями, большое огневое солнце опускалось въ свинцовыя облака, и вода на пруду приняла отблескъ крови, а блѣдныя тѣла женщинъ порозовѣли.

Курчонокъ сидѣла на травѣ и дрожала, маленькая и слабая, и вдругъ припала къ мокрому холодному плечу Нади.

− Да чего ты, − дуреха? − Любитъ тебя, а ты…

− Испугалъ… утопитъ, думала…

Вся прильнула и трепетала, смѣясь и вслипывая.

− Дура, обомрешь!

− Дѣвочки, солнце-то! солнце-то какое! − крикнула Фирочка.

Она забыла, что безъ рубашки, что на нее смотрятъ. Стояла у самой воды и повторяла:

− Какъ кровь…

Смотрѣли на солнце. Красное, какъ живая кровь, оно коснулось свинцовой дали и сплюснулось снизу, какъ каравай. Теперь все было красное передъ глазами, и въ водѣ, качаясь и расплескиваясь, лежало другое солнце.

− Кукушка, дѣвочки…

Онѣ прислушались, затаившись, и считали. Всѣ три.

Долго считали…

Весь день было душно, а къ ночи недвижный перегрѣтый воздухъ сталъ гуще и тяжелѣй. Давила наползавшая съ южной стороны туча подбиравшаяся отъ трехъ концовъ: на востокѣ и западѣ лежали свинцовыя ея крылья.

Не по времени рано густились сумерки и мигали въ отсвѣтахъ дальнихъ молнiй. И въ этомъ миганьи безъ грома чуялось ожиданiе. Хоть соловьи и заливали садъ сочными трелями и раскатами но и въ раскатахъ и треляхъ таилась тревога. И въ потянувшемся отъ прудовъ торопливомъ гомонѣ квакшъ, и въ рѣзкомъ и короткомъ ржаньи лошадей съ ночного, и во вспыхивавшихъ въ темнотѣ кустахъ, и въ пискѣ невѣдомой птицы изъ глухого угла сада, − во всемъ пробѣгало сторожкое и тревожное, какъ всегда послѣ душнаго дня, передъ грозовой ночью.

Шумѣли во дворѣ у огня. За свѣтлымъ кругомъ бродили, похрустывая, лошади. Тревожимыя вспыхивавшимъ гамомъ, онѣ подымали головы, переставали жевать и глядѣли. И опять принимались щипать и похрустывать.

Галдѣли у огня, кто еще могъ галдѣть. Трофимъ уже не глядѣлъ изъ глубоко запавшихъ глазъ, какъ всегда, свѣтлымъ, раздумчивымъ взглядомъ, пытающимъ и мягкимъ: онъ совсѣмъ разслабѣлъ и расплылся въ покойную улыбку. Обмякъ, крутилъ головой и все обнималъ какъ-то особенно крѣпко осѣвшаго Михайлу.

− Ми-ша… анделъ ты мо-ой… чисто-сердъ… Все едино… пущай! А? Ми-ша-а!..

Убитые водкой, двое лежали въ сторонкѣ, вытянувъ руки, − точно плыли, уткнувшись головами въ траву. Но еще ходила по кругу плескавшаяся чашка, останавливалась по череду, и солдатъ окликалъ:

− Лукавый, можешь, ай нѣтъ?.. Не мо-жетъ…

Ни Лука, ни похолодѣвшiй Гаврюшка уже не могли отозваться.

И-йехъ… не буди-и-те меня молоду-у-у…

И ра-а-а-нымъ-ра-а-а-а…

Это Мокей. Онъ еще колыхался у огня, пугая жуткимъ рубцомъ и уставившимся тусклымъ взглядомъ. Впившiеся извозчики еще хорошо держались и помигивали, задравъ пропотѣвшiе козыри.