Лауру Боавентура, облаченный, как обычно, в одеяние монаха-доминиканца, сошел с автобуса, привезшего его в Форталезу, в квартал Писи. Быстро оглядевшись и не обнаружив среди окружавших его строений старый дом своего деда — Жулиу Боавентуры, он вдруг почувствовал страх. Квартал изменился настолько, что уже не был тем местом, где прошли его детство и часть юности. А ведь он прекрасно помнил, что именно здесь прожито время, когда, одно за другим, в нем вспыхивали желания разгадать все таинства жизни, рождались первые грандиозные мечты. Позже эти мечты лопались как мыльные пузыри, сталкиваясь с действительностью, или становились все более и более несбыточными…

Вокруг широкой площади, которую когда-то покрывала трава, теперь стояли причудливые железобетонные сооружения. Могучие деревья, густо теснившиеся во дворах, уступили место нескольким зданиям. Меньше чем за два десятилетия прогресс поглотил почти весь знакомый пейзаж. Еще одно беспокоило монаха Лауру Боавентуру: что теперь будет с навязчивыми снами, преследовавшими его? Изменятся ли и они или всё в них навсегда останется по-прежнему?

Обескураженный, Лауру Боавентура машинально побрел по тротуару, сам не зная, чего он собственно ищет. Не было никакого смысла разглядывать незнакомые фасады или всматриваться в лица людей, встречавшихся по пути. Всё было бесконечно чужим. Если бы он взглянул на себя в зеркало, то наверняка увидел бы в нем не свое, а чужое отражение. Как будто бы исчез и он сам — круглолицый мальчик со слегка приплюснутой головой, выпуклым лбом, крупным носом, с пухлыми, но четко очерченными губами, с черными, живыми, миндалевидными глазами, с густыми вьющимися волосами — одним словом, со всем тем, что так органично «подготавливало» его лицо к неизменной улыбке. Вне всяких сомнений, в зеркале предстала бы совсем другая физиономия — в очках с толстыми стеклами, как будто специально предназначенными искажать образы прошлого, с густыми, сросшимися бровями, спускавшимися до самого носа и создававшими впечатление, что лоб выдавался вперед. Что и говорить, из-за такой внешности никто из друзей детства, как, впрочем, позднее и произошло с Эмануэлом Сантаремом, не смог бы даже заподозрить, что перед ними тот самый мальчишка Лауру из былых времен.

Пришлось сделать усилие, чтобы вспомнить своих лучших друзей. Но образы, возникшие в его воображении, были слишком стертыми и бесформенными. К примеру, Эмануэл Сантарем предстал перед ним с веселым лицом, на котором белые крупные зубы резко контрастировали с невероятно черной и гладкой кожей. Слова, произносимые им, звучали с оттенком наивности и невинности — кто знает, может оттого, что они слетали со слишком толстых губ, тем не менее, прекрасно сочетавшихся с приплюснутым носом и маленькими глазками, затерявшимися в продолговатых линиях всплывшего изображения. А вот Май-да-Луа — тип, несомненно, странный, с самого рождения отличался безусловно самобытной внешностью, выдававшей его монголоидное происхождение, нечто среднее между восточным и индейским. Казалось, что его глаза были неровно вставлены в орбиты, и это создавало впечатление, будто он одновременно смотрит в разные стороны. Кроме того, заметная вогнутость его лица, как ни посмотри, спереди или сбоку, невольно напоминала серп луны, чему он и был обязан своим прозвищем. Что же касается Сай-и-калы, или Сайкалы, как, в конце концов, его и стали называть, то тут все единодушно признавали его красоту. Чего никто не мог понять, так это его рано проявившейся склонности к гомосексуализму. Некоторые дамы сетовали, что такая красота пропадала впустую. Сайкала всегда ходил с ногтями, накрашенными лаком, скорее всего украденным у матери. Именно Май-да-Луа однажды и сочинил прозвище Сайкала или Сай-и-кала[1].

— Эмануэл, если ты путаешься с Сержиу, то после этого помалкивай.

— Я? Да никогда в жизни, — испуганно ответил Эмануэл. — С какой стати взялось это прозвище Сай-и-кала?

— Да, с той, что никому на свете не должно быть никакого дела, чем мы занимаемся! В конце концов, все мы не без греха, — коротко ответил Май-да-Луа.

Эти и другие воспоминания, столь же далекие и обрывочные, нахлынули на Лауру Боавентуру. Где теперь друзья его детства? Сколько их в один прекрасный день, так же как и он, вынуждены были уехать в Сан-Паулу, Бразилиа или Рио-де-Жанейро?

Все это время Лауру Боавентура продолжал идти. И вдруг остановился, как раз на том самом месте, где раньше стоял дом его деда. Сомнений не было: дом находился именно здесь. Он посмотрел по сторонам. И, будто во сне, услышал знакомые звуки и голоса. Окружавшее его пространство ничего не напоминало. Конечно же, все это происходило за пределами объективной реальности. Дело было не в конкретных предметах и людях. Он слышал свое прошлое.

Проступившие цвета, контуры растений и человеческих лиц были размытыми. Даже Эмануэл Сантарем, материализовавшийся на переднем плане, выглядел не как человек из плоти и крови, а как нечто неопределенное и бесформенное. И все же в памяти Лауру звучал давний разговор.

— Лауру, почему ты теперь все время пишешь угольком стихи на стене дома деда?

— Потому что мне хочется, — ответил Лауру. — Теперь, Эмануэл, я уже больше не хочу быть президентом Республики, а хочу быть поэтом…

Сказав это, он замолчал и стал смотреть на то, что только что написал, а затем спросил:

— Что скажешь?

Эмануэл Сантарем подошел поближе к стене и стал медленно читать вслух: «В саду твоей планеты я хотел бы нарвать самые прекрасные цветы, чтобы надушить ими твое тело и возжелать его со всей моей страстью». Затем он сделал паузу и спросил:

— Что это значит, Лауру?

— Не знаю. Это стихи. А стихи нельзя объяснить, Эмануэл.

Вернувшись к действительности, Лауру Боавентура усмехнулся над самим собой, над своими юношескими мечтами и словно пытаясь убедиться, что его призраки всё еще живы, слегка поправил сутану и зашагал дальше.

В баре, находившемся на ближайшем углу, хозяин заведения после нескольких вопросов представил ему Сайкалу, изменившегося до неузнаваемости и к тому моменту уже находившегося слегка под градусом. Они о многом успели вспомнить, прежде чем Сайкала поинтересовался:

— Лауру? А ты в курсе, что произошло с Эмануэлом Сантаремом после его возвращения из Сан-Паулу?

— Нет, мне ничего не известно. Расскажи, пожалуйста, — попросил Лауру.

— Сейчас я ничего не могу рассказать. Но мне кажется, что тебе как священнослужителю надо пойти в городскую тюрьму и утешить Эмануэла Сантарема. Ему там не сладко приходится. И если не проявить заботу и не поддержать его, даже не представляю, что с ним будет…

Он взялся за кружку, отхлебнул пива и добавил спокойным тоном: Эмануэлу сидеть еще много лет. Уж лучше бы он не возвращался.