Желание толпы — закон. Но не всегда. Иногда стоит пойти против ее воли… чтобы она обомлела от твоей безнаказанности.
Барон ждал. Взведенная толпа не могла успокоиться мгновенно, и он знал это. Но знал также, что его жест не остался без внимания. Он чувствовал это. Чувствовал, как стихают крики, как взоры зрителей обращаются к нему в ожидании одного-единственного движения, которое решит судьбу побежденного.
Наконец, последний возглас смолк. И в наступившей тишине барон Пако обвел взглядом стадион и поднял руку, словно на ладони у него был начертан символ некой непререкаемой истины. Это означало: «помиловать».
Бородатый коротышка отвел клинок и, кажется, что-то спросил у поверженного великана. Потом поднял голову и, близоруко прищурившись, посмотрел в сторону главной ложи. На миг барон поймал его взгляд.
И точно молния сверкнула над ареной. Вряд ли хоть один из зрителей успел заметить что-то, кроме блика солнца, на миг пойманного широким лезвием.
Маленький воин отступил на шаг, с силой вонзил меч в песок, опустился рядом на колени, отвесил непонятно кому земной поклон…
Потом встал и как ни в чем не бывало направился к выходу.
А Белый Скерр остался лежать на арене. Он лежал в той же позе, в которой только что разговаривал со своим противником, и из его рассеченного горла короткими толчками била алая, неестественно яркая кровь.
Барон сглотнул. Происходящее казалось нереальным. Он коснулся кадыка, словно хотел убедиться, что ему самому не перерезали глотку, и понял, что руки у него трясутся.
Проклятый Отто… Проклятый Арран… Это заговор, определенно заговор. Сегодня гладиатор на арене отказывается повиноваться, а завтра начинается бунт. Он разберется с ними. Но сейчас…
— Отто!
— Да, повелитель? — Отто Чаруш, который собирался под шумок вернуться в свою ложу, подскочил, словно ему дали пинка.
— Ты объяснил этому траббу, что означает, когда я поднимаю руку?
— Конечно, мой господин!
— Я этого не вижу!
Барон шагнул к толстяку, стиснув кулаки, в горле у него клокотало. Отто Чаруш невольно попятился.
— Я всегда соблюдаю правила! Я готов пожертвовать любым из своих воинов, который проиграл схватку! Но если я требую помиловать проигравшего — значит, это необходимо! Хотя бы для того, чтобы никто не смог опротестовать ее исход! Ты сейчас же — слышал, сейчас же! — отдашь приказ заковать своего бешеного тринокса в кандалы. Такие, чтобы он их случайно не порвал. А ты… — он ткнул пальцем в сторону распорядителя, который от ужаса был готов провалиться сквозь землю, — подбери пять пар на поединки. А еще лучше — семь или восемь. И чтобы это были схватки, а не бой шутов на мешках, который я тут наблюдал! И если хоть одна пара меня не устроит, получишь плетей!
Бедный потомок пресмыкающихся явно намеревался как-то выразить свое согласие, но сумел лишь жалобно икнуть, после чего скрылся за портьерами.
По правде говоря, предстоящие схватки барона Пако совершенно не интересовали. Он приказал устроить их с единственной целью: перебить впечатление, которое могла произвести на зрителей выходка маленького гладиатора. Пусть полюбуются на других бойцов, пусть снова погрузятся в азарт боя… А потом он приведет этого великого воина на арену в кандалах и казнит. Именно казнит, как преступника. Прежде, чем отправить в дезинтегратор, ему отрубят голову… а он, барон Пако, урожденный Тоар Гемельсоирский, лично примет голову наглеца из рук палача и покажет ее своим подданным.
Потому что дело было вовсе не в том, что маленький бородач ослушался его приказа. Дело было в том взгляде, который тот бросил на повелителя Диска. Так смотрят даже не на равных. Так он сам смотрел бы… на какого-нибудь представителя расы силентов с планеты Кимон — народа примитивного, но чрезвычайно заносчивого и мнящего себя венцом эволюции. Если бы силенты каким-то чудом захватили его, Тоара Гемельсоирского, в плен и потребовали бы…
Размышления барона прервал истошный вопль: один из гладиаторов рухнул на песок, разрубленный пополам от солнечного сплетения до промежности. Победительница — гибкая поджарая иллура, женщина-кошка — взмахнула над головой окровавленным клинком и снова издала призывный клич. Исход поединка сомнений не вызывал, однако гладиатрикс повернулась к ложе барона и поклонилась грациозно и в то же время подобострастно, приглашая его решить судьбу побежденного.
Сама догадалась? Или это Арран ее надоумил?
Пряча усмешку, барон встал, обвел взглядом притихшие трибуны и небрежно опустил руку. Иллура снова поклонилась — на этот раз с благодарностью, — и неторопливо приблизилась к истекающему кровью противнику. Тонкая рука-лапа, покрытая мраморно-бежевой шерстью, погрузилась в рану. Гладиатор в последний раз дернулся, и кошка выпрямилась, демонстрируя всему цирку его еще пульсирующее сердце.
Очень хорошо…
— Последний? — небрежно осведомился он, возвращаясь к своему креслу. Охранник, к которому, возможно, был обращен этот вопрос, ответил почтительным кивком.
— Ну, вот и славно, — произнес барон. — А теперь посмотрим на этого наглеца.
Он встал так резко, словно хотел опрокинуть кресло, и шагнул к выходу, но вовремя вспомнил, что должен соблюсти определенные формальности.
Будь он неладен, этот коротышка!..
Разумеется, толпа все еще пребывала под впечатлением увиденного. Но если правитель Диска не выйдет на пандус и не поприветствует снова своих подданных, подобно радушному хозяину, провожающему гостей, это не останется незамеченным. Барон Пако разгневан! Барона Пако вывел из равновесия какой-то раб, который повел себя непочтительно! Не потому ли, что барону не под силу усмирить этого наглеца?
Для таких случаев есть золотое правило: не всегда надо показать силу — достаточно не показывать слабость.
И тогда все успокоится само собой. Потому что не пройдет и часа, как верных подданных — независимо от расовой принадлежности — куда больше будут занимать проигранные или выигранные мегакусы на кредитках, нежели поведение победителя, который помог им эти деньги приобрести… или, наоборот, потерять.
Публика повалила к выходу Барон с облегчением вздохнул и, окруженный стражей, покинул ложу.
Впрочем, он был не единственным, у кого в этот час душа была не на месте. Старший смотритель Отто Чаруш, который вприпрыжку бежал за своим господином, обливался потом не только оттого, что барон имел привычку сильно прибавлять шагу, пребывая в дурном настроении. В таком дурном настроении Отто Чарушу не доводилось пребывать очень давно — с тех пор, как правитель системы Альдебарана выставил его со своей территории. Тогда Старший смотритель не попал под горячую руку лишь благодаря банде копателей, которая очень кстати высадилась на планете. «Игра иллуры и мауса» продолжалась ровно столько, сколько потребовалось, чтобы гнев барона остыл. В глубине души Отто догадывался: если он и был виновен в том прискорбном инциденте, стремление спасти от расхищения имущество господина вряд ли спасло его самого. А сейчас бы и точно не спасло.
Цирк представлял собой круглое здание, от которого лучами расходились низкие корпуса-пристройки. В одном жил распорядитель со слугами, в другом содержали гладиаторов.
Но барон не пошел в гладиаторский корпус. Не пошел он и к смотрителю, где иногда проводил время после представлений. Он направился туда, где содержали дикарей, преступников и диких зверей — словом, всех, кого приговорили к смерти на арене.
Тяжелые темно-серые створки дверей раздвинулись в стороны. В лицо пахнуло озоном — это поднялась невидимая силовая решетка, когда считывающее устройство опознало барона и подтвердило, что человек, стоящий на пороге в окружении стражников, не является ни клоном, ни двойником правителя Диска.
Барон со свитой прошествовал через дверной проем, а следом выбежал сам распорядитель Второго тюремного корпуса — могучий, украшенный шрамами фед, которому самому было впору выступать на арене. Серое лицо распорядителя дрожало, как желе, а на зрительной полосе, опоясывающей голову, вспыхивали лимонные искры — так у представителей его народа выражалась тревога.