Вот и стояли теперь ребята над страшным обрывом, глядели на снеговую постель Мороза. Девчонки поглядели — ойкнули. Мальчишки отодвинулись от края молчком.

Вышел Вася с первой парты, встал на самом краю и сказал Пряникову:

— Как будем прыгать — разом или посчитаемся?

Выступил к обрыву Пряников, поглядел вниз из-под ресниц и совсем глаза закрыл. Куда только яблоки красные подевались с его щёк. Поглядел и, Вася под ноги. Снег в овраге высокий, не разобьёшься, но шмякнуться, конечно, можно здорово. Да и кто его знает, что там, под снегом?

Стоят мальчишки над Пропастями, молчат, в ушах постукивает.

— Так как же прыгать будем? — опять спросил Вася.

А Нина Осинкина зажала уши ладошками да как завизжит:

— И-и-и-и!

Кинулись к ней, а она всех оттолкнула, к Васе да Пряникову подбежала, схватила обоих за руки:

— Не пущу! Мальчишки, вы, может, космонавтами будете! А если ноги сейчас поломаете, не возьмут ведь!

Пряников стал красным, как свёкла, а Вася с первой парты отошёл от обрыва:

— Я забыл: у Пряникова послезавтра городские гонки. Нельзя ему прыгать.

— Так ведь то у Пряникова! — съехидничал Вася с последней парты.

А Вася с первой сказал ему:

— А я — боюсь. Высоко тут очень.

Подобрал со снега лыжи свои, портфель и домой пошёл.

Пряников отступил от края обрыва последним.

Когда зимние синие сумерки до краёв заполнили Кривой овраг и, заливая землю, подкатывались под заметённый снегом порожек избы Весёлого деда Петруши, Вася с первой парты одиноко стоял на краю обрыва. Постоял, поглядел, пошёл к пологому спуску. В овраге даже наста не было, снег рассыпчатый, как сахарный песок. Васе, чтоб не утонуть, пришлось ползти. Дополз к подножию обрыва. Здесь снег был глубже, лежал легко, как мыльная пена. По своему следу Вася выбрался из оврага, опять постоял над обрывом, но прыгать подождал. Подошёл к избушке деда Петруши, вынул щепочку из пробоя, и сухенькая старенькая дверь тотчас и отворилась. Сама. Сенцы были узкие, нахолодавшиеся. Вася отворил дверь в горницу.

Печальным синим светом была заполнена покинутая изба. На лавке тускло, виновато мерцали пустые вёдра.

«По воде соскучились», — решил про себя Вася.

В углу, возле двух крошечных окошек, подрёмывал стол. На столе керосиновая лампа. Электричества Весёлому деду так и не провели. Председатель давал ему полдома в селе. Но Весёлый дед Петруша не захотел осиротить Пропасти.

У печи, ладной, махонькой, с лежанкой и плитой, охапки две дров. За печью для просушки тоже дрова. На плите лучина и спички. Дед Петруша словно бы приглашал: «Коли пришёл, затопи печь, погрейся. Посиди, на огонёк погляди».

— Ну ладно, — сказал Вася вслух: это значило, что он пошёл прыгать. Коли неудача какая, до дедовой избы добраться проще, чем до села.

За оврагом, на шёлковом, как праздничное платье, небе лукавый старикашка-месяц, ущербный, будто бы посмеивался.

— Да нет, — сказал ему Вася. — Я и днем не трусил. Ну ладно.

Он поднял руки, оглянулся на село, за золотую цепочку главной и единственной улицы — и шагнул…

Холодный ветер схватил его под мышки, сладко и больно защемило в животе и… хлоп! Снежная пена взлетела над ним, закружилась. Он лежал в мягком, и все у него было цело.

Старикашка-месяц улыбался без ехидства, синяя небесная река перекатывалась через дрожащие камешки звёзд, взлетевшая снежная пыль оседала, покалывала шею, щёки.

— Ну ладно, — сказал Вася, и это означало, что происшествие — неудача в гонке, спор с ребятами и спор с самим собой — позади.

Выбираться из снежной купели не хотелось. Так было покойно, и такое радостное небо удалось в тот вечер.

Вдруг над головой заскрипел снег. Кто-то бежал к обрыву. Вася запрокинул голову и увидал на краю Пропастей черную фигурку.

— Раз, два, три! — посчитала фигурка голосом Пряникова.

«На меня сиганёт», — испугался Вася, но Пряников разглядел на снегу тёмное, отошёл в сторону.

— Раз, два, три!

И опять не прыгнул.

— Ну, Пряников! — закричал на себя Пряников. — Ну, Пряников! Раз, два…

И кувырнулся в снежный пух. Тотчас вскочил:

— Победа! — и ухнулся по самые уши.

Забарахтался, пополз и увидал Васю:

— Ты чего?

— Ничего.

— Ты тоже?

— Мягко ведь.

— Мягко! Как бы не утонуть.

— Ползком надо.

Они выбрались по Васиному следу и опять пришли на обрыв и сиганули ещё раз.

И когда они сиганули, в спину им кто-то заголосил.

— Нинка! — догадался Вася.

Нина Осинкина воробушком скакала над обрывом.

— Ребята!

— Молчи! — шепнул Пряников.

— Ребята! — застонала Нина. — Я так и знала! Я так и знала! Вы убились, что ли? Ах господи! Ребята, ну хоть заплачьте… Не умирайте только, я — мигом! — И она порхнула в оживший, в залившийся дурацким смехом снег.

Пропасти безнадёжно покорились ребячьей орде.

— Бессовестные! — плакала Нина Осинкина. — Я думала, вы убились, а вы — живые и бессовестные… Как я теперь домой покажусь, такая мокрая…

— Ну чего ты? — устыдился Вася. — Пошли в дедову избушку, там печка, дрова. Обсушимся.

Огонь в дедовой печи подхватился, загудел. Печка соскучилась по людям и теперь была рада сослужить им добрую свою службу.

— Без Весёлого деда Петруши зима ныне длинная, — сказала Нина Осинкина, протягивая к огню розовые пальчики. — И сколь ещё он будет у дочек своих гостить?

— Обветшала совсем избёнка, — сказал Пряников. — Как бы ветром не сдунуло.

— Может, крышу перекрыть? А с той стороны, куда перекос, подпорки поставить? — посоветовался Вася.

— Дело говоришь, — согласился Пряников. — Снег сойдёт, всё и устроим.

— И картошку надо посадить, — опять первым догадался Вася. — Дед Петруша вернётся, а забот ему уже никаких.

— Мальчишки, какие же вы молодцы у меня! — ахнула Нина Осинкина. — Избу починить — не дуростями вашими заниматься.

Лошадиная поляна

Никто в доме не знал, что ночью мальчик не спит. Его будили глухие, глубокие звуки, словно под окном, поджидая, прохаживалось что-то.

Был август, и небо ночами, густо посыпанное звёздами, было чёрным.

Мальчика пугали яркие тяжёлые звёзды. В них жил злой зелёный огонь, он то разрастался вдруг, то замирал, уходил вглубь, — так дремлющая кошка щурит глаз, поджидая маленькую мышь.

Чтобы не видеть звёзд, чтобы не слышать непонятные звуки, мальчик забирался с головой под одеяло и плакал.

Ему казалось, за окном гуляет смерть. Он родился в деревне и по ночам верил в колдунов, оборотней и в другие многие страсти. Днём он не верил в них, днём было стыдно верить в такую чепуху.

Звали мальчика Ваней.

В обычной школе он учился в третьем классе, но оттого и произошла беда, что в другой, необычной школе он зашёл слишком далеко. Ему шёл десятый год, и в той необычной школе он учился по десять часов в день.

Ваня должен был удивить мир. От него хотели этого, и ему казалось, что он тоже этого хочет.

Ваню учили играть на скрипке.

Привезли из далёкой деревни и стали учить.

Их росло восемь у матери, мальчиков и девочек. Когда отец был жив, в доме хоть и не всего хватало, но всё же было терпимо. А потом мать оставила себе старшего и двух меньших, а пятерых взяли в детдом. Ваня в детдоме даже обвыкнуть не успел. Нашлись в нём способности, и его повезли в большой музыкальный город.

Здесь он учился прилежно. Сначала от боязни, что вернут с позором назад. А потом ещё прилежнее, по любви и потому, что скрипка казалась ему похожей на самую младшую, самую маленькую сестрёнку. Он дома нянчил её, носил ей из лесу ягоды, рассказывал про свои горести, хотя она ничего не понимала.