Падение повторялось регулярно, каждые три месяца, по каждый раз заботливые люди спасали Джорджа Бентона: выволакивали его из грязи, опять брали с него слово и опять находили ему теплое местечко. В конце концов ему устроили лекционное турне, и он разъезжал по всей стране и читал лекции о том, как он перестал пить, и его выступления повсюду собирали громадные аудитории и приносили колоссальную пользу.

Джордж пользовался такой любовью и доверием у себя в городе, когда бывал трезв, что, подделав подпись одного из самых видных жителей, сумел получить в банке крупную сумму. Мощная кампания была организована для защиты его от последствий этого мошенничества, и кое—чего все же удалось добиться: его засадили в тюрьму только на два года. Зато когда в конце первого года неутомимые старания благодетелей увенчались полным успехом и он вышел с документом о помиловании в кармане, — Общество друзей тюремных заключенных встретило его на пороге тюрьмы и сразу же предложило ему достойную, хорошо оплачиваемую службу, а разные сердобольные люди поспешили к нему с советами, подбадривающими словами и предложениями помощи. Эдвард Милз как—то в минуту отчаянной нужды обратился в Общество друзей тюремных заключенных с просьбой посодействовать ему в получении какой—нибудь работы, но ему первым делом задали вопрос: «А вы сидели в тюрьме?»—и он вынужден был ретироваться.

Пока происходили вышеописанные события с Джорджем, Эдвард, помаленьку выкарабкивался из нужды. До богатства ему еще было очень далеко, но он имел теперь постоянный заработок, достаточный, чтобы прожить с семьей; он служил кассиром в банке и пользовался уважением и доверием. Джордж Бентон ни разу к нему не пришел, ни разу никто не слышал, чтобы он поинтересовался, как живет Эдвард. Джордж начал часто и надолго отлучаться из города, о нем ходили дурные слухи, но точно никому ничего не было известно.

И вот однажды зимним вечером шайка грабителей в масках ворвалась в банк, где в это время не было ни души, кроме Эдварда Милза. Ему приказали отпереть сейф. Он отказался. Тогда ему пригрозили, что его убьют. Милз ответил, что владельцы банка доверяют ему, и он не может обмануть их доверие. Двум смертям не бывать, но, пока он жив, он не станет предателем и секрет замка не выдаст. Разбойники убили его.

Сыщики выловили всю шапку — главарем ее оказался Джордж Бентон. Люди жалели вдову и сирот убитого; во всех американских газетах был напечатан призыв ко всем банкам страны доказать, что они оцепили преданность и героизм покойного кассира, и щедро пожертвовать в фонд помощи его семье, лишившейся кормильца. Как следствие этого призыва была собрана внушительная сумма — что—то около пятисот долларов; иными словами каждый банк Соединенных Штатов раскошелился в среднем почти на три восьмых цента! Впрочем, банк, в котором служил Эдвард Милз, доказал свою благодарность еще лучше — тем, что сделал попытку (к счастью, она с позором провалилась!) изобразить дело так, будто его преданный слуга запутался в денежных отчетах и собственноручно размозжил себе кистенем череп, чтобы спастись от разоблачения и наказания.

Джорджа Бентона предали суду. Исполненные жалости к этому бедняжке, люди мигом забыли о вдове и сиротах. Выло пущено в ход для его спасения все, что могли сделать деньги и связи, но никакие усилия не помогли: преступника приговорили к смертной казни. Губернатора буквально завалили петициями о помиловании или хотя бы о смягчении приговора, — их доставляли плачущие юные девы, депутации скорбных вдовиц, стайки печальных сирот. Но нет, на этот раз губернатор не уступил.

Тогда Джорджа Бентона озарила вера. Радостная весть облетела всю округу. Теперь в его камере день—деньской толпились девушки и женщины и было полно цветов; там все время молились, распевали псалмы, служили молебны и произносили проповеди, и все плакали, плакали и лишь изредка делали перерыв минут на пять, чтобы раздать и выпить прохладительные напитки.

Так продолжалось до самого дня казни, и вот Джордж Бентон в черном колпаке гордо отправился к праотцам, идобрые, хорошие люди видели это и плакали от жалости. На его могилу первое время ежедневно приносили свежие цветы, потом сделали каменное надгробие, на котором высекли указующий порет и надпись: «Он достойно боролся».

На каменном надгробии отважного кассира были выбиты слова: «Будь честен и чист душой, трезв, трудолюбив, внимателен, и у тебя никогда...»

Никто не знал, кто отдал приказ оставить эпитафию неоконченной, по кто—то, видимо, его отдал.

Рассказывают, что семья кассира очень нуждается, но никому до этого нет дела; зато жители нашей страны, оценившие по заслугам подвиг кассира и пожелавшие, чтобы отвага и честность получили достойную награду, собрали сорок две тысячи долларов... и построили на них церковь в его память.

МИССИС МАК—ВИЛЬЯМС И МОЛНИЯ

— ...Так вот, сэр, — продолжал мистер Мак—Вильямс поскольку разговор начался не с этого, — боязнь молнии — одна из самых печальных слабостей, каким подвержен человек. Чаще всего ею страдают женщины, но время от времени она встречается у маленьких собачек, а иногда и у мужчин. Особенно печально наблюдать эту немощь потому, что она лишает человека мужества, как никакая другая болезнь, — ее не выбьешь уговорами, а стыдить больного тоже совершенно бесполезно. Женщина, которая не побоялась бы встретить лицом к лицу самого черта или мышь, перестает владеть собой и совершенно теряется при вспышке молнии. На нее бывает просто жалко смотреть.

Ну—с, как я уже говорил вам, я проснулся оттого, что до моих ушей донесся сдавленный и неизвестно откуда идущий вопль:

— Мортимер, Мортимер!

Едва собравшись с мыслями, я протянул руку

в темноте и сказал:

— Эванджелина, это ты кричишь? Что случилось? Где ты?

— Заперлась в шкафу. А тебе стыдно лежать и спать так крепко, когда на дворе такая ужасная гроза!

— Ну как же может человеку быть стыдно, когда он спит? Это ни с чем не сообразно. Человек не может стыдиться, когда спит, Эванджелина.

— Ты хоть бы постарался, Мортимер; сам отлично знаешь, что даже не пробовал!..

Я уловил звук заглушенных рыданий. От этого звука резкий ответ замер у меня на языке, и я изменил его на:

— Прости, дорогая, мне очень жаль! Я ведь не нарочно. Выходи оттуда и...

— Мортимер!

— Ах ты господи! Что такое, душенька?

— Ты все еще лежишь в кровати?

— Ну да, конечно!

— Встань сию минуту! Я все—таки думала, что ты сколько—нибудь дорожишь своей жизнью хотя бы ради меня и детей, если тебе самого себя не жалко.

— Но, душенька...

— Не возражай, Мортимер! Ты отлично знаешь, что в такую грозу самое опасное — лежать в кровати... Во всех книгах так сказано, а ты все—таки лежишь и совершенно напрасно рискуешь жизнью неизвестно для чего, лишь бы только спорить и спорить!

— Да ведь, черт подери, я сейчас не в кровати, я... (Фразу прерывает внезапная вспышка молнии, сопровождаемая испуганным визгом миссис Мак—Вильямс

и страшнейшим раскатом грома.)

— Ну вот! Видишь, какие последствия? Ах, Мортимер, как ты можешь ругаться в такое время!

— Я не ругался. И во всяком случае — это не последствия. Даже если бы я не сказал ни слова, все равно было бы то же самое. Ты же знаешь, Эванджелина, что когда атмосфера заряжена электричеством...

— Да—да, тебе бы только спорить, и спорить, и спорить! Прямо не понимаю, как ты можешь так себя вести, когда тебе известно, что в доме нет ни одного громоотвода и твоей несчастной жене и детям остается только надеяться на милость божию!.. Что ты делаешь? Зажигаешь спичку... в такое время? Ты совсем с ума сошел?

— Ей—богу, милая, ну что тут такого? Темно, как у язычника в желудке, вот я и...

— Погаси спичку, сию минуту погаси! Тебе, я вижу, никого не жалко, ты всеми нами готов пожертвовать. Ты же знаешь, ничто так не притягивает молнию, как свет... (Фсст! Трах! Бум! Бур—ум—бум—бум!) Вот... послушай! Видишь теперь, что ты наделал!