— Вон, иди в местное отделение милиции, возьми там участкового и осматривай себе в удовольствие логово вампира, — посоветовал Лешка.
Конечно, так и надо было сделать, но я знала, что участковые появляются у себя в опорных пунктах к трем часам, а сейчас еще нет и часа, и что участкового мне придется долго уговаривать, и не только его, а еще и его начальника, поэтому я и билась так за Горчакова.
Он сопротивлялся до самой жилконторы, куда я направилась, чтобы взять ключи от комнаты Бендери. И только когда я потянула на себя железную дверь с табличкой, на которой были указаны часы работы паспортного стола, сердце Горчакова дрогнуло, и он пошел со мной.
Сопроводить нас в квартиру вызвалась пожилая грузная женщина — мастер РЭУ, представившаяся Анной Ивановной. Она тщательно проверила наши документы, записала их к себе в блокнотик, потом взяла ключи от комнаты и повела нас через три проходных двора к покосившемуся флигелю, при одном взгляде на который было ясно, что жить тут могут одни деклассированные элементы.
Фасад флигеля хранил следы как минимум двух пожаров — черные языки копоти, поднимавшиеся по стене от окон второго и четвертого этажей; третий этаж вообще был явно нежилым, неизвестно по какой причине, — расколотые фрамуги без стекол равномерно хлопали от ветра. Честно говоря, приди я со смотровым ордером к такому дому, я бы даже в квартиру не заходила, мне и двора было бы достаточно. С наступлением сумерек в таком дворе без вооруженной охраны делать нечего, да и светлым днем-то, если честно, тоже весьма неуютно.
Но невозмутимая женщина-мастер уверенно толкнула покосившуюся дверь парадной, — болтавшуюся на одной петле, и протиснулась внутрь. Мы с Лешкой полезли за ней, перешагивая через оледеневшие собачьи (а может, и человечьи, кто знает?) кучки, украшавшие выщербленные ступени. Лешка крепко ухватил меня за руку, чтобы я не упала, и я поняла, что он радуется, что не отпустил меня сюда одну.
Подниматься нам пришлось всего лишь на полмарша, поскольку нужная нам квартира располагалась на первом этаже.
Анна Ивановна постучала в дверь, по дизайну и прочности крепления мало чем отличавшуюся от двери парадной, и прислушалась. Мы тоже невольно затаили дыхание, и у меня мурашки поползли по коже от размеренного стука пустых оконных рам и завывания ветра, которое особо жутко звучало в этом дворе-колодце. Господи, бывают же такие места, вздохнула я про себя, и почувствовала, как Лешка тоже поежился.
Поскольку никто из квартиры не жаждал нам открыть, Анна Ивановна побренчала ключами и решительно отперла чисто символический замок. Еле отодвинув разбухшую дверь, мы по очереди вошли в темную прихожую.
Как только Лешка, замыкавший наше шествие, притворил входную дверь, нас обволокли специфические запахи жилья, в котором последний раз убирались не иначе как в семнадцатом году, зато, судя по всему, гадили весь двадцатый век исправно. Я привычно задержала дыхание, и поскольку глаза потихоньку привыкли к темноте, я присмотрелась к обстановке и, не сдержавшись, ойкнула: в углу прихожей безмолвно застыла какая-то фигура, которая, только заметив мое внимание к ней, как нескладная птица, шурша крыльями, метнулась в сторону, оставив за собой шлейф смрада и мелькнувшую полоску света, упавшую в коридор через приотворенную дверь.
Анна Ивановна покачала головой:
— Ай, Нинка, опять в прихожей стерегла, нет, чтоб двери-то открыть! Да вы не бойтесь, — обратилась она к нам, — Нинка тут с рождения живет, то в психинтернате, то тут, чтоб площадь не пропадала. Квартира-то здесь хорошая, жильцы спокойные были, да никого уж и не осталось, вот Нинка да Макар Макарыч, хрыч старый, — она повысила голос явно в расчете на Макара Макарыча, — да, хрыч старый, за квартиру уж который год не платит! Тебе, сволочь, говорю, — крикнула она, вглядываясь в мутную темень коридора, но ответа никакого не последовало.
Для острастки Анна Ивановна стукнула в ближайшую дверь, пояснив нам, что вот там-то и затаился злостный неплательщик Макар, и тихо нам сказала:
— Я уж так, для проформы; ведь лежачий он, не встает. И одинокий совсем, как еще не помер, непонятно. Сюда-то ведь ни почта, ни собес не ходят, и пенсию ему не носят, и гуманитарной помощи не дают, вот и с чего он за квартиру-то платить будет?
— Что, лежачий старик тут без всякого ухода, в этой дыре? — поразилась я, и Анна Ивановна грустно кивнула.
— Ой, сколько их тут таких, в этом флигеле, ведь в каждой квартире пожилой да немощный, и никому не нужный. Вот и жилой фонд в таком состоянии… Да на что ж мы его содержать будем, если у нас три четверти жильцов такие — и квартплату не платят, и сами себя содержать не могут. Вот так и бросили их тут умирать, я уж два раза в неделю квартиры обхожу, а то помрет кто, и не узнаешь, пока весь дом не завоняют.
— У них ведь и электричества-то нет, давно уж отключили, — продолжала рассказывать Анна Ивановна, — Нинке все равно, она полуслепая, а старик себе свечечку церковную жжет, одной ему на неделю хватает. А летом и вовсе без свечки обходится. Я ему как-то принесла пучок свечек поминальных, тоненьких таких, вот он и греется, и освещается.
Немудрено, что тут пожары происходят, подумала я, если весь дом так греется и освещается; мудрено другое — что они еще до сей поры не сгорели дотла. Я очень хорошо представляла, что творится в этом доме, потому что в нашем районе такой дом был не один. Я сама как-то выехала примерно в такое же гетто, двумя улицами дальше, по странному заявлению о том, что в квартире лежит труп старушки с отрезанной или отгрызенной левой грудью.
Опера, ожидавшие меня в проходном дворе, невнятно заговорили про маньяка, я скептически хмыкнула, но когда поднялась в квартиру и осмотрелась, то чуть не пришла к такому же выводу. Крохотная коммунальная квартирка была гуще всех заселена тараканами, — пока я там находилась, все время слышала довольно громкий шорох: это по полу и стенам бегали насекомые, и в таком количестве, что совокупное трение их лапок производило шум. В комнатке на отшибе, на продавленной кровати с заскорузлым бельем лежал высохший труп старушки; ветхая ночная сорочка спустилась со сморщенных плеч трупа, обнажив зияющую рану на месте левой груди.
Зрелище было не для слабонервных; и под шелест тараканьих лапок я ломала себе голову о том, что тут произошло, до самого прихода судебно-медицинского эксперта. Появившаяся через двадцать минут Наташа Панова мгновенно прояснила ситуацию: у старушки последняя стадия рака груди, некроз тканей, который и сожрал заживо молочную железу. Нашлись и медицинские документы, из которых явствовало, что старушку с последней стадией канцера, при начавшемся некрозе, выпихнули из больницы домой умирать, прекрасно зная, что у нее нет никаких родственников. Я представила себе пожилую женщину, в одиночестве умиравшую от боли, и подумала, что вот такой некроз тканей без обезболивания будет покруче попадания в лапы к маньяку…
Приоткрылась дальняя от прихожей дверь, в коридор снова упал тусклый луч дневного света. Дверь скрипнула, но больше никакого движения не последовало.
— Выходи, Нинка, не бойся, — позвала Анна Ивановна, и дверь приоткрылась еще больше. На пороге комнаты стояло существо, больше похожее на гигантскую жужелицу, чем на женщину: бесформенное туловище, венчавшееся маленькой одутловатой головкой с выпученными, ничего не выражавшими глазами. Коротенькие уродливые ножки, старое рванье, в которое куталась Нинка, и почти полное отсутствие волос на неровном розовом черепе, — я подумала, что сегодня не засну.
Существо смотрело на нас бездумными выпуклыми-глазами и не двигалось.
— Ты чего, Нинка, не бойся! — дружелюбно сказала Анна Ивановна, и Нинка даже как-то подалась к ней, но следующая фраза мастера испортила все дело.
— Это к Степе пришли, Степину комнату смотреть, — пояснила ей Анна Ивановна таким же ласковым тоном.
А Нинка вдруг дернулась, тихо заскулила, и со всей прытью метнулась в свое убежище, с силой захлопнув за собой дверь. По-моему, она даже прижалась всем телом к ней изнутри, потому что из-за двери продолжало доноситься повизгиванье, в котором можно было, прислушавшись, различить: “Уй-ей, Сте-епа-а, Сте-епа-а, уй”… И это не был плач по безвременно ушедшему Степе, это был вой боли и ужаса.