Лила глянула на меня, но ничего не сказала.
— Я — ее двоюродный брат, — объяснял я дальше, — а она сговорена за парня из Шропшира. Тоже не слабак.
— Ну да, — трактирщик глянул на Лилу и одобрительно покивал головой. — Уж лучше ему не оказаться слабаком.
Завязался какой-то пустой разговор, а жена хозяина тем временем отвела Лилу в комнатку под крышей, маленькую, но чистенькую; к тому времени, как гости разошлись и пришла пора спать, я завернулся в плащ и устроился у камина. Заведение это было небольшое, и кроме меня тут остался только один человек — невысокий, коренастый, с приятной улыбкой и бдительными глазами. Он немного смущал меня, потому что не задавал вопросов и вообще не участвовал в разговоре, однако, покуривая у огня, внимательно слушал, что говорят другие.
Когда я укладывался, кутаясь в плащ, он заметил:
— Хорошие у вас там лошадки.
— Да, — отозвался я, не желая пускаться в разговоры.
— Они дальний путь прошли, — продолжал он.
— Да, — повторил я.
— И, несомненно, им придется еще пройти немало. Такое у меня мнение, что вам бы не помешали свежие лошади, и тоже крепкие.
Вот теперь я насторожился — он явно куда-то клонил, и хорошо, если только хотел продать лошадей. Этот человек был неглуп, а такие меня всегда тревожат.
— Мои лошади — сильные, — сказал я. — Хороши для дальних поездок.
— Не сомневаюсь, — согласился он, — но что, если их вдруг придется гнать? Сколько они выдержат?
— Сколько надо будет, столько и выдержат, — отрезал я. — На других у меня серебра не припасено. Ничего, пройдут весь путь, а как дорога кончится — на зеленые пастбища, отдохнут малость.
— Ну да, ну да, но только вам все равно понадобятся другие — или я сильно ошибаюсь.
Он наклонился и выбил трубку о край очага. А потом проговорил тихонько:
— Чертовски много хлопот ты причинил своим друзьям, парень.
— Ты о чем это?
— Имя Фегани тебе что-нибудь говорит? Или имя Питер?
— А как же, Питер есть в Библии — апостол Петр, — отозвался я.
— Это другой Питер, — сухо возразил он. — Ты, парень, в большой беде, потому что люди будут про тебя расспрашивать и в Оксфорде, и в Уинчестере, и в Бристоле тоже.
— Вы как будто говорили о лошадях?
— Да.
— Отведите их на дорогу к Сайренчестеру — старую римскую дорогу. Постойте там с ними — мы будем проезжать.
Он полез за пазуху и передал мне листок бумаги.
— Прочитай, а после кинь в огонь тут же.
Я прочитал. Потом посмотрел прямо ему в глаза.
— Как вы нашли меня?
— Еле нашли. Можно сказать, почти что и не нашли, — сказал он угрюмо. — Мы-то ведь искали одинокого верхового, выставили дозорных во всех деревнях по всем дорогам на северо-запад. Ох уж этот Питер! — сказал он, качая головой. — Ему б генералом быть! Обо всем подумал.
— Но здесь? В этом месте?
— А я был в Криклайде, когда вы проезжали, лошадей поил в речке, ну я и двинул следом, а после заметил, как ты посматриваешь на гостиницу — и постарался попасть сюда раньше вас.
— Что ж, спасибо. — Я посмотрел на него. — Имя у вас какое-нибудь есть?
— Зови меня Дарби. Меня все так зовут.[18]
Мы заснули, а когда холодный свет следующего дня заставил меня открыть глаза, его уже не было. Трактирщик разводил огонь.
— Ваша сестрица проснулась, — сообщил он. — Вот это женщина! Господи, да из нее двоих таких как я можно сделать!
— А силы в ней хватит на любых троих, — добавил я. — Не завидую я ее парню. Лучше, чтоб он оказался из таких, что на других баб не смотрят, а то она его об коленку переломит.
Он рассмеялся.
— Ну, после того, как он ее ублажит, на других глядеть ему и в голову не придет. Я чего-нибудь приготовлю для вас.
Через час в маленькой рощице на берегу Темзы — всего несколько старых буков — мы обменялись лошадьми с Дарби. На новых конях оказались седельные сумки и пара пистолетов на случай, если у меня нет.
— Вот это еще, — сказал Дарби и вытащил из кожаного свертка мою собственную шпагу, клинок моего отца, лучше которого я не видел. — Как он ее добыл из тюрьмы — ума не приложу! — заметил Дарби.
— Я тоже, — признался я, — но теперь я чувствую себя новым человеком.
И протянул руку:
— Так что, Дарби — до встречи? Может, в Америке?
— Ну уж нет, — он покачал головой. — Мне и здесь дел хватает. Хотя есть чего-то такое в этом слове — Америка! Мне оно нравится. Рассказывали — дикари, и леса, и земля, куда ни кинешь взгляд.
— И еще ручьи и реки, Дарби. Держи в уме — на самый крайний случай. Если надумаешь искать меня, двигай вдоль реки к дальним горам и поспрашивай там обо мне.
— О Барнабасе Сэкетте, верно?
— Ну да. И к тому времени, как ты туда явишься, Дарби, это имя будет отдаваться в горах эхом. Даже если белые люди не будут его знать, так уж индейцы — точно. Это прекрасная страна, Дарби, только пока еще совсем новая, неукрощенная и грубая, которая будет перемалывать людей, пока не выведет ту породу, какая ей нужна. Что ж, и я буду перемолот — но, надеюсь, и выведению новой породы послужу тоже…
Теперь мы ехали на запад; сильные свежие лошади легко несли нас через Сайренчестер к Глостеру, а дальше через холмы Бердлип-Хилл. Я полез зачем-то в седельную сумку — и обнаружил там кошель с деньгами: двенадцать золотых монет и немного серебра.
— Можно мне взять вторую шпагу? — спросила вдруг Лила.
— Шпагу? — с изумлением переспросил я. — Это мужское оружие.
Она бросила на меня холодный взгляд.
— Я этой штукой умею пользоваться не хуже любого мужчины. У меня пять бравых братьев, и мы с ними фехтовали на шпагах часами. Дай мне этот клинок, и если какая заварушка случится, стань в сторонке и погляди, что может сделать женщина!
— Сколько угодно! — согласился я охотно. — Я ведь сомневался не в том, что ты можешь это сделать, а в том, что захочешь.
— А я и не хочу. Я делаю, в чем нужда есть. Если нужно еду готовить, я готовлю. Если нужно иголку в ход пустить, я шью. Ну а если дойдет до шпаг, я уж смогу помахать железкой. Я так думаю, косить руки-ноги и головы не тяжелее, чем рубить тростник.
В Котсуолде и долине Северна повсюду хватало римских развалин, а мне их вид был не вовсе чужд, ибо этими путями водила меня рукопись Лиленда, и сейчас я припоминал многое из того, что в ней читал.
Однажды вечером мы остановились на ночлег в развалинах римской виллы и брали воду из обросшего мхом фонтана — должно быть, здесь когда-то пили римские патриции. Там, куда мы приклонили головы в эту ночь, когда-то покоились и головы римлян, хотя, наверное, и в большем уюте. А теперь они исчезли — и кто помнит их имена, и кого они волнуют? И кто будет помнить нас — нас, у которых нынче лишь зеленая трава вместо ковра, а вместо крова — обвалившиеся стены когда-то благородного дома?..
Лила была женщина спокойная. Говорила она мало, жаловаться — не жаловалась вовсе, и все же она была женщина, слишком большой мерой женщина, чтобы отправиться в Америку, не имея своего собственного мужчины. Я ей так и сказал — а она глянула на меня и ответила:
— Будет и мужчина. Где я буду, туда он и придет.
— В Америке не много ты увидишь белых мужчин — да и любых других тоже, кроме разве что индейцев. Кое-кто из них — народ неплохой, но вот думают они не так, как мы.
— За индейца я не пойду. Я за англичанина пойду — или, может, за валлийца[19].
Назавтра мы переправились вброд через речку и поехали по узкому проходу среди скал, а когда пришла ночь, оказались в диком и таинственном краю, в земле длинных теней и высоких скальных стен, похожих на крепостные, стремительных холодных ручьев и пышной зеленой травы вокруг черных скал, которые сверкали как лед в мягком послезакатном свете. Это был девственный, первозданный ландшафт…
Они бросились на нас совсем внезапно — дюжина, а то и больше. Дикие, неотесанные твари, кто в шкурах и коже, кто в тряпье, бешеные, необузданные создания, размахивающие всевозможным оружием.