В знойном мареве пустыни, над выжженными беспощадным солнцем растрескавшимися такырами показалась размываемая движением горячего воздуха, исходящего от многовековой, спекшейся в камень глины, мерцающая точка. Издалека послышалась тягучая, как время в песках, песня:

            Удивленный варан поднял тяжелую голову, глядя пустыми, круглыми, как пуговицы глазами, вдаль, силясь понять – добыча ли идет к нему, или опасность смертельная… Но, узрев приближающегося  всадника, благоразумно скрылся за ближайшим барханом, тяжело волоча за собой могучий хвост… Оттуда он одним глазом наблюдал приближение человека, сидящего на коне и ведущего в поводу второго. Человек был изможден дальней дорогой, выжжен солнцем, иссечен горячими пустынными ветрами, но в седле сидел прямо, уперев левую руку в бедро, а в правой держал узду. На нем была одета потрепанная черкеска без погон, но с серебряными газырями, из под которой виднелся расстегнутый ворот офицерской гимнастерки. Талию перетягивал тонкий кавказский пояс с серебряным набором, на котором висел иранский кинжал, богато изукрашенный золотом, серебром и драгоценными каменьями. На голове красовалась папаха из тонкорунного серого каракуля, дорогая, но изрядно поношенная и пропыленная в дороге. Через плечо был перекинут карабин, а на боку висела кобура Нагана.

            Несмотря на долгий путь, проделанный человеком по пустыне, и палящее солнце, человек не выглядел забитым пустыней, скорей, он походил на  взведенный курок, готовый мгновенно отреагировать на любую опасность. Видно было, что он не новичок в пустыне, и она не пугает его, как путника, впервые столкнувшегося с этими гиблыми, проклятыми человеком, местами.

            Варан далеко выплюнул свой длинный, раздвоенный на конце язык, досадуя, что столкнулся с противником более сильным и жестоким, который не мог стать его добычей, и, взбив в ярости тучу песка могучим хвостом, способным свалить верблюда, медленно уплыл в пустынную даль...

            А человек, продолжая распевать свою тягучую песню, постепенно удалялся в такыры, пока не исчез за далеким горизонтом...

            Его дорога была долгой. Чтобы попасть в родные места, ему пришлось пересечь не одну страну и отшагать не одну тысячу верст.

            У него было два коня, и он пересаживался с одного, на другого, не давая им уставать, купал во всех попадающихся на пути реках, и менял на базарах отрезы атласа и парчи на овес. Он любил своих коней и надеялся привести их домой в хорошем состоянии. Но изрядный отрезок пути лежал через Монголию, и здесь - в пустыне Гоби, вся поверхность которой была покрыта глубокими рваными трещинами, его любимчик Гнедко, который шел под вьюками, оступился и попал ногой в трещину, предательски присыпанную зыбучим песком. С противным хрустом сломалась кость, и конь тяжело завалился набок.

            Путник был суровым человеком и, можно даже сказать, жестоким. Около четырнадцати лет он провел на войне, и его сердце стало каменным. Он убивал, убивали его – в том мире, в котором он провел свои лучшие годы, места милосердию не было. Там царили кровь и смерть. В последнее время он даже стал замечать, что в бой идет без всяких эмоций, а, убивая врага,  испытывает наслаждение. Он владел шашкой, как хорошая швея иголкой с ниткой. Он мог рубиться двумя руками, одновременно с несколькими противниками, мог одним ударом шашки развалить тело противника пополам – от шеи до копчика. Словом, путник, был человеком военным до мозга костей. Да и не удивительно: покинув отчий дом в привольно раскинувшемся  в приазовских степях хуторе Сербино, семнадцати лет от роду, он не видел другой жизни, кроме войны.

             На войне Путник был пластуном. Командовал полусотней таких же отчаянных, как и сам, казаков-разведчиков-пластунов. А, надо тут сказать, что  в пластунские команды казаки не назначались, а выбирались "стариками" из среды надежных и проверенных в деле воинов. Стремились брать молодое пополнение из пластунских династий, в которых секреты боевого и охотничьего ремесла передавались по наследству от дедов и отцов. Путник не был родом из пластунской династии, но пройти придирчивый отбор смог с первой попытки, показав «старикам»-пластунам природную удаль и отвагу, верный глаз и твердую руку для стрельбы без промаха и метания ножа.

              Путник мог совершать длительные марши в горно-лесистой местности, в холод и жару, сытый и голодный. Он был хладнокровен и терпелив, чтобы в непосредственной близости от неприятеля пролежать многие часы в камышах, кустарнике и траве, нередко, в ледяной воде, на снегу или летом в тучах надоедливой мошкары, не изобличив при этом своего присутствия неосторожным движением.

               Пластунов и свои, и японцы называли "волчий рот и лисий хвост", и они полностью оправдывали данное им меткое прозвище…

               Таков был Путник  - скиталец, который впервые за долгие годы, проведенные на войне, отправился в родные края… 

              Путник присел около Гнедка и осторожно извлек ногу коня из трещины. С первого взгляда было ясно, что конь дальше идти не сможет. У самого коленного сустава острый обломок кости прорвал тугие мышцы и желтые плотные сухожилия, и вылез наружу, окропив горячей конской кровью коричневато – серую глину пустыни.

              Гнедко жалобно заржал, поднимая длинную гибкую шею, на которую была посажена умная породистая голова настоящего ахалтекинца. Повернув голову, конь  поглядел прямо в глаза хозяина переполненными болью лиловыми глазами, а затем положил голову ему на плечо.

              Путник обнял шею коня и, поглаживая ее ласково своими широкими шершавыми ладонями, заговорил:

              - Что ж ты, Гнедко, мой любый, так неаккуратно, а? Как же тебя угораздило попасть в эту клятую трещину? Что ж теперь делать, братик мой, Гнедко, ведь не вылечить тебя здесь… А нам еще идти и идти…

              Конь тяжело, с хрипом дышал, слушая хозяина, и вдруг Путник почувствовал, как по его щеке скатилось что-то влажное. Он поднял голову и увидел, как из глаза коня выкатилась новая слеза. Путник вскочил на ноги и закричал:

               - Да что ж ты душу мне рвешь-то, а? Ты думаешь, мне тебя не жалко?  Али, думаешь, я не помню, как ты мне жизнь спас под Мукденом?  Дак что делать, ты скажи! Ну! Ведь сам же  знаешь свою долю!