Помахав рукой Стивену и Энн, провожавших машину до ворот, Джой содрогнулась: впервые в жизни она умышленно солгала человеку, который был для нее дороже всего в жизни.
Сидя в машине, она пыталась разработать план действия, но ее мысли путались. В воображении неотступно стоял образ согбенного старика, которого избивали молодые хулиганы с взлохмаченными волосами, нависшими на глаза. Зачем поехала она сейчас к профессору, с которым случайно встретилась несколько недель назад? Она не могла этого объяснить. Ее старой привязанности к нему было слишком мало, чтобы объяснить такой порыв жалостью к нему. Она сама себя не понимала. Ей хотелось сделать нечто большее, нежели только выразить свое сожаление и предложить свою помощь. Но чем она может быть полезна ему? Не предложить ли ему деньги? Но ведь он больше всего нуждается в защите против возрождающихся сил зла, погубивших его? Чем она тут может помочь ему? Прежде зло было безликим. Теперь у него есть лицо. Много лиц. Физиономии, которые она видела в баре и в Weinstube, проносились перед ней, как разрозненные кадры кинофильма: лицо принца, лицо Вильгельма, лицо Гунтера, безвестные лица.
— Куда вам нужно ехать? — спросил Ганс.
— Сначала мне нужно купить ананасов и сластей (она помнила, что профессор любил ананасы). А дальше? Не знаю точно, но это где-то неподалеку от Юнкер-Риттерштрассе.
— В таком случае я сперва отвезу письмо матери. Это немного в стороне от нашего пути.
— А что, в газетах много писали о нападении на профессора? — спросила Джой.
— Смотря какую газету читать. В газете, которую читают в нашем доме, была коротенькая заметка в конце сообщения о демонстрациях, инспирированных коммунистами и направленных против министра по делам беженцев. Все, что идет вразрез с политикой нашего правительства — будь то протест против мобилизации, либо против атомного вооружения, либо против бывших нацистов, занимающих высокие посты — все это приписывается проискам коммунистов. Меньше хлопот!
В заметке все объяснялось несчастным случаем, в котором повинен сам профессор, и выражалось сожаление, что он оказался в связи с неблаговидными людьми. Прочие газеты, каждая по-своему, излагали происшедшее. По этому поводу поступило много протестов.
Он остановил машину у роскошной виллы, где у ворот стояли два американских часовых и двое у входа в дом.
— К сожалению, я не могу взять вас с собой. Легче попасть на небо, чем в этот особняк. Но я не задержусь.
Пропуск он показал дважды: у ворот и при входе в дом. Часовые щелкнули каблуками и отдали честь. Джой без особого интереса наблюдала за людьми, входившими в особняк и выходившими из него: все были элегантно одеты, все необыкновенно искусно щелкали каблуками.
Ганс вернулся, преодолев два упомянутых уже заграждения. Машина тронулась.
Обогнув разбомбленный район, он остановил машину перед магазином с соблазнительной витриной из фруктов и всяких сладостей.
Джой внимательно выбирала ананасы. Все они были или перезрелые, или недозрелые. Она выбрала лучшие; затем, вспомнив о Петере, купила коробку шоколадных конфет и пачку мороженого.
— Цены фантастические! — сказала она Гансу, принимавшему у нее покупки.
— Но не для американцев и спекулянтов, нажившихся на войне, — сказал он с обычным спокойствием. Когда они сели в машину, он раскрыл справочник.
— Гм… я так и думал. Рядом с Кохштрассе.
— Это далеко?
— Нет. Как и наш дом — в американской зоне.
Они кружили по улочкам и закоулкам, которые становились все уже и все грязнее, чем дальше они ехали.
— А что думают обо всем этом ваши университетские друзья? — спросила наконец Джой.
— О том, что произошло с профессором?
— Да.
— Некоторые негодуют, но про себя. Мы должны соблюдать осторожность, как вы сами это сказали, если хотим остаться целыми в этих джунглях, из которых только и думаешь, как бы выбраться поскорее. Мы не хотим загнивать заживо, расплачиваясь за прошлые грехи, в которых мы неповинны, не хотим и погибнуть, осуществляя планы завтрашних реваншистов. Мы хотим жить и смеяться, как все люди. А тем временем мы помогаем всем, чем можем, смельчакам, которые отважно выступают с протестами.
— А кто же эти смельчаки?
— Существует социал-демократическая организация молодежи «Falken»[20]. Молодые коммунисты, религиозные организации. Недавно в Дахау две тысячи членов этих организаций собрались на митинг протеста против политики нынешнего правительства, которая, как это понимает всякий, приведет нас к войне. Они выступают против всеобщей воинской повинности — в Восточной зоне этих проблем не существует, — с протестом против реабилитации военных преступников в Бонне, против попытки запретить VVN[21], лидером которой был ваш профессор.
— Стивен рассердился, когда я назвала молодчиков, которых мы видели в Weinstube, маньяками. Кто прав, я или он?
Ганс пожал плечами.
— Сказать, что эти люди маньяки, значит, ничего не сказать. Гитлер многим казался бесноватым, пока не стало слишком поздно. Стивен прав. В ту ночь вы видели викингов. Сейчас в Федеративной республике насчитывается тридцать таких организаций молодежи. Правительство признает все эти организации, они действуют легально. Возглавляют их бывшие фюреры гитлерюгенд или бывшие эсэсовцы. У них свои газеты. Можете купить их в любом киоске. Все они почитатели Гитлера. Гитлер — их бог. Все их газеты — антисемитские, антибольшевистские, все — поджигательские, все реваншистские.
В прошлый месяц в Тевтонском лесу «Коричневая рука» организовала фашистский съезд, на котором присутствовали английские, шотландские, скандинавские, французские и голландские фашисты. Не удивлюсь, если в ближайшее время наши западные союзники получат неприятный сюрприз.
Но самое опасное не в этом.
Ганс помолчал, в его глазах промелькнула тревога.
— Следуя старому гитлеровскому образцу, коррупция начинается с самых низов. Каждая школа, каждый университет — полигон. Большинство наших школьных преподавателей и университетских профессоров были активными нацистами, такими они и остались. Если бы вы могли почитать наши учебники истории, вы бы поняли, что ни один немецкий ребенок — если у него нет такой бабушки, как моя, — не знает правды о преступлениях нацистов. В двух самых популярных учебниках об этом вовсе не упоминается. Там нет ни слова и о газовых камерах. Не говорится и о зверствах, которые мы совершали. За все свои школьные годы я ни разу не слышал, что мы уничтожили девять миллионов заключенных в наших концентрационных лагерях.
Озабоченное выражение преждевременно омрачило юное лицо Ганса. Слушая его, Джой подумала, что Ганс старше ее.
— Как трудно узнать, в чем же истина? — сказала она в раздумье.
— Вы хотите сказать, что неприятно поверить истине?
— Не совсем так. Но многие, не только здесь, но и в Австралии, все объясняют коммунистической пропагандой.
— Для женщины демократической страны вы недурно натасканы.
Он замедлил ход, чтобы спросить у бедно одетой старушки с сумкой, нагруженной хлебом, как им проехать по такому-то адресу.
— Nein, nein, — сказала она и указала на узенькую уличку, которую скорее можно было назвать переулком.
— За следующим перекрестком советская зона, — пояснил Ганс, когда они проезжали по пустырю, где почерневшие руины пострадавших от бомбардировки домов создавали причудливый архитектурный ансамбль, а потрескавшаяся от жары земля поросла бурьяном. Только теперь перед Джой предстало зловещее зрелище последствий войны, зияющие раны и развалины. Уцелевшие дома были серые, словно посыпанные пеплом, с отбитой штукатуркой. На здании кинотеатра висела броская афиша, на которой гангстер расправлялся со своей жертвой, а развязная девица демонстрировала свои обнаженные прелести.
Ганс свистнул и продекламировал: