В его мозгу все тише звучало эхо позабытых слов: «Quo vadis, domine?» У эха был голос хозяйки Пернштейна.
Его грудь судорожно поднималась и опускалась. Прерывисто дыша, Филиппо окинул помещение диким взглядом. Он был один в маленькой комнате, которую ему выделили. Свеча почти совсем не сгорела; должно быть, он задремал. Воспоминание о Виттории, даже если оно было запятнано этим нежданным сном, заставило его впервые за несколько дней снова испытать сомнения. Было ли все действительно потеряно, а рука дьявола стала единственной, под чьей защитой люди еще могли избежать погибели? Или все потеряно только в том случае, когда действительно все потеряно? Виттория бы непременно поставила вопрос таким образом. Ответ, в этом Филиппо был уверен, лежал в библии дьявола, так же как и ответ на другой вопрос, эхо которого все еще звучало у него в ушах.
Он свесил ноги с кровати, но замер, почувствовав, что одежда его промокла. Медленно и с растущим ужасом он высоко поднял сутану и внимательно посмотрел на свой член. Полотняная рубашка была тяжелой и сырой. Остатки тепла от эякуляции на воздухе быстро улетучились, а на их место пришла холодная и липкая сырость, ощущавшаяся на коже как прикосновение лягушки. Филиппо содрогнулся. Затем он резко вскочил и, проворно расстегнув сутану, швырнул ее на кровать, снял рубашку и застонал, когда мокрые пятна на животе и груди скользнули вверх и в нос ему ударил мучнистый запах. Пока он стоял нагишом в своей комнате, его бледное худое тело начало дрожать от холода. Он скомкал рубашку и с отвращением уронил ее, почувствовав, как его ладони покрылись сырой и холодной слизью. Он затравленно осмотрелся. Наконец, он сорвал простыню с соломенного матраса на своем ложе и вытерся ею, охая и тяжело дыша, пока его кожа не покраснела, покрывшись царапинами, и у него не возникло ощущение, что он целыми пучками вырывал у себя лобковые волосы. Он провел рукой между ногами, понюхал ладонь и вновь содрогнулся. Следующим этапом был таз с водой. Он так энергично мылся, что разбрызгал воду по всей комнате и стал теперь трястись от двойного холода: воды и воздуха. Простыня снова пришла в движение.
Но как бы тщательно ни умывался Филиппо, как бы ни растирался, стуча зубами, все было напрасно: ему не удалось искоренить наихудшее последствие сна – твердую как камень эрекцию, которая никуда не исчезла после происшедшего во сне извержения. Несмотря на то что прошло достаточно много времени с момента пробуждения, внизу живота продолжало вибрировать, как будто его мужская гордость все еще чувствовала призывы библии дьявола.
Когда его позвали после наступления темноты, эрекция спала, чего нельзя было сказать об отвращении, вызванном кошмарным видением, которое говорило голосом любимой сестры Виттории и обладало телом Поликсены фон Лобкович. Вспоминая ухмыляющееся лицо с раздвоенным языком сатаны, он думал о том, чтобы по меньшей мере стереть из своего сознания облик Виттории на фоне ужасного сна. Она всегда – и тогда, и сейчас – казалась Филиппо единственным добром, встретившимся ему на жизненном пути, и светлая память о ней была теперь запятнанной. В его голове возникло смутное подозрение, что в этом и состоит суть власти, которая завлекла его: пачкать все благородное и доброе, пока оно не станет казаться обыкновенным и испорченным. Но затем он вспомнил о девочке и ее матери, встретившихся ему в церкви, и понял, что не требуется никакой внешней силы для того, чтобы люди смешали с грязью все, что им дорого.
В бывшей капелле горело большее количество свечей, чем в соборе. Жара и запах воска, свечного сала и рыбьего жира кружили голову и заставляли тело вновь обрести равновесие; аромат ладана вонзался прямо в мозг. Сотни огней мерцали и потрескивали, и казалось, будто невидимый хор поет едва слышный хорал и будто звук этого пения пробивается наружу из глубины, находящейся по ту сторону человеческого понимания. Книга лежала на аналое, накрытая переливающимся всеми цветами радуги платком. Когда Филиппо вошел, к нему повернулись две фигуры: стройная и пухленькая женщины, великолепные одежды которых мерцали в неверном свете свечей. Одетое в белое видение между ними, казалось, парило на фоне этого блеска, оторвавшись от земли. Было трудно узнать их лица и остановить взгляд на обычных чертах двух немолодых дам, явно из высших слоев общества, если вместо этого можно было смотреть в золотисто-зеленые драгоценные камни, которые тлели на белом лице хозяйки Пернштейна.
Одна из этих дам провела правой рукой по лбу, собираясь перекреститься, но изящная белая рука помешала ей.
– Здесь в этом нет необходимости, дорогая.
– Но ведь он священник…
– В этом помещении речь идет об освобождении, а не о заключении в рабство креста.
– Но Иисус Христос…
– …умер от боли. Ваша цель – вовсе не агония веры, графиня, а блеск Его неопровержимой власти, я ведь права?
– Ах… да, естественно… ах… – Пухленькая женщина опустила правую руку, заметно смутившись. Она говорила на богемском наречии почти с таким же сильным акцентом, как и Филиппо. Похоже, она тоже выучила язык совсем недавно.
– Входите же, отец Каффарелли. Я представлю вас присутствующим дамам.
Филиппо покорился силе притяжения, излучаемой зелеными глазами. Только теперь он заметил еще две фигуры, закутанные в короткие сутаны с капюшонами, которые неподвижно стояли в углу капеллы, а их тени были резко очерчены сиянием свечей. Он почувствовал, что вспотел. Как всегда, его хозяйка выглядела безупречно, в то время как волосы обеих посетительниц производили впечатление растрепанности и влажно блестели, прилипая к вискам и лбам.
– Каффарелли? – переспросила более стройная дама. – Ваше имя кажется мне знакомым.
– Мой брат – великий пенитенциарий Папы, – с трудом выговорил Филиппо.
– Ах, вот оно что! Да, это возможно. Мой муж общался с высшими кругами католической церкви.
– Я больше не имею отношения к католической церкви.
– Вы меня, признаюсь, успокоили, мой дорогой.
– Друг мой Филиппо, позвольте мне представить вас Бибиане фон Руппа…
Собеседница Филиппо наклонила голову.
– …и графине Сюзанне фон Турн.
Более полная дама сделала книксен, все еще чувствуя смущение от неожиданного появления Филиппо и его неясной роли здесь. Филиппо понял, что Поликсена фон Лобкович избрала блестящую тактику, чтобы ввести в заблуждение дам по поводу его личности. Он спросил себя, с какой целью его позвали в капеллу. Оба монаха, закутанные в сутаны, не шевелились. Филиппо знал, что в Пернштейне нет ни нищенствующих, ни прочих монахов. Короткие сутаны могли быть только маскировкой.
– Супруги дам, Вацлав фон Руппа и граф Маттиас фон Турн, принадлежат к самым выдающимся представителям протестантских кругов Богемии.
Филиппо поклонился.
– Я чрезвычайно польщен.
Бибиана фон Руппа протянула ему для поцелуя руку с кольцом на пальце. Филиппо долю секунды помедлил. Внезапно холодный ветерок пронесся по помещению и погасил несколько свечей. Бибиана испуганно оглянулась. Глаза хозяйки Пернштейна пылали на ее белом лице, которое в мерцающем свете казалось вырезанным изо льда. Когда Бибиана снова обернулась к Филиппо, он уже выпрямился и равнодушно рассматривал дам. Бибиана медленно опустила руку. Она выглядела неуверенной. Филиппо почувствовал дуновение сквозняка, от которого дверь за его спиной снова медленно закрылась. В течение шести недель его пребывания здесь он успел понять, что хозяйка Пернштейна склонна к драматическим инсценировкам. Однако для него оставался тайной зловещий смысл того, как она выбирает момент для подобных инсценировок. Вероятно, переодетые монахи входили в программу.
– Милые Дамы, – услышал Филиппо хрипловатый голос Поликсены, – понимаете ли вы, что я имела в виду, когда только что говорила об освобождении?
– Естественно. Освобождение настоящей христианской веры от давления католических суеверий.
– Католическая церковь приближается к своему концу. – Белая рука указала на Филиппо. – Папа – всего лишь запутавшийся человек, а самые важные его заместители уже перешли в истинную веру.