— Будь у меня перевод, — сказала Паула, — я бы ее спела.

Тем же вечером я попробовал сделать перевод. Но Паула осталась недовольна — не споешь. С дифтонгами я не совладал.

— Ты бы погулял, — сказала Паула. — В эту пору года Стокгольм чудо как хорош.

— Сама-то никогда не гуляешь, — заметил я. — Ездишь на фрейевских такси.

— Мне нельзя, — ответила она. — Вот когда все это останется в прошлом, я буду с утра до вечера слоняться по улицам.

— Что ты имеешь в виду? Что значит «когда все это останется в прошлом»?

— Не знаю. Просто я себе что-то такое воображаю.

— Наподобие взрыва бетонной фабрики?

Между нашими домами и озером некогда располагалась фабрика, производившая голубой пенобетон, так вот ее взорвали, поскольку бетон этот вызывает рак. Пауле было тогда четыре года, она сидела у меня на закорках и видела взрыв. Красивое было зрелище.

— Да, — сказала она. — Что-то в этом роде.

В последний вечер, который я провел у Паулы, она вдруг заговорила о себе.

Почему этот вечер стал последним, я расскажу чуть попозже.

А сказала Паула приблизительно вот что:

— Моя жизнь всего-навсего суррогат. Я как подсадная деревянная птица из тех, каких охотники пускают в озеро, когда охотятся на уток. С виду они совсем как настоящие.

Я и забыл про них. Хотя именно мой дед вырезал их, раскрашивал и сбывал окрестным обитателям. В то время он уже окончательно забросил свои фортепиано.

— Сама я не существую, — продолжала она. — Иной раз я вынуждена заглядывать в журналы, чтобы узнать, чем я занималась и какая я есть. Вернее, не я, а тот человек, что носит мое имя. Хотя и оно вообще-то не мое.

— Н-да, — сказал я. — Больно уж замысловато все.

— Стоит мне сказать, что я хочу быть такой-то или такой-то, как музыкальный продюсер, и сценограф, и дядя Эрланд, и гримерша тотчас помогают мне сделаться такой. Но толку чуть. У меня даже фамилии нет. Я запрятана в огромном количестве чужих оболочек. Знать бы, что они намерены предпринять, чтобы отделаться от меня.

— А когда ты с ним, ну, с хирургом?

— Да, — сказала она. — Тогда я бываю собой. Каждый раз по нескольку секунд.

Стало быть, я пытался говорить так, будто хорошо понимаю, о чем она ведет речь. На самом же деле не понимал ничего, только прикидывался. Я не желал понимать жизнь Паулы, мне претила эта жизнь, эта насыщенная, взрывчатая фальшь. Все остальные знали намного больше. Потому я и не пишу об этом.

В конце концов она нашла способ помочь мне. Ей было невмоготу, что я живу в своей комнате как узник.

— Что, если ты будешь носить ее с собой? — сказала она.

— Это исключено, — сказал я. — Ее же в два счета вырвут у меня из рук. Им даже и знать не надо, подлинный это Дардель или нет, все равно отнимут. Здешний народ что угодно отнимет.

Однако Паула поговорила с телохранителем. И в тот же вечер он все уладил.

— Мы для того и существуем, — сказал он. — Нам все по плечу. Нет такой проблемы безопасности, какую мы не могли бы решить.

Телохранитель принес сумку. Сшитую в точности по размерам сложенной «Мадонны». Внешне сумка выглядела как самый обыкновенный черный кожаный портфель, однако внутри прятался металлический каркас. Запиралась она на два разных ключа. А к ручке была приделана цепочка с наручником.

— На Хамнгатан есть один ювелир, — сказал телохранитель. — Во вставной челюсти у него спрятаны бриллианты на восемь миллионов. Догадываешься, кто изготовил ему такой протез?

— Цепочка, — сказал я. — Ее же мигом перекусят.

— Хотел бы я взглянуть на такие кусачки, — сказал он. — Этот сплав никаким инструментом на свете не возьмешь — ни пилой, ни резаком, ни кусачками.

— Теперь ты можешь брать ее с собой куда угодно, — сказала Паула. — Ты совершенно свободен в своих передвижениях.

— Да, просто фантастика! — воскликнул я. — Только ведь у меня нет денег, а эта штука наверняка стоит целое состояние.

— Тебе она не стоит ни гроша, — сказала Паула, — платит «Паула мьюзик».

— Расходы, — вставил телохранитель, — разве можно о них думать, когда дело идет о безопасности! Безопасность попросту не имеет цены.

Утром Паула уехала на репетиции. А я сложил «Мадонну», засунул ее в сумку и запер на ключ оба замка. Потом надел на запястье наручник, защелкнул его, а ключи положил на ночной столик. Только сейчас мне вдруг пришло в голову, что они, наверно, до сих пор там.

На фрейевском такси я поехал в Музей современного искусства. Поставил сумку на колени, оперся на нее подбородком. Против света церковь на острове Шеппсхольм сияла словно золотое яблоко, и я внезапно заметил, что улыбаюсь от благодарности Пауле и телохранителю.

Сперва меня в музей не пускали, твердили, что сумку нужно сдать. Но в конце концов пустили, когда я продемонстрировал, что сдать сумку невозможно, что она не открывается и неотделима от меня.

Все утро я просидел перед «Загадкой Вильгельма Телля» Дали.

Жаль, со мной не было растрепанной блондинки, начальницы из налогового ведомства, той, что написала «Грезы под небом Арктики». Я бы с удовольствием потолковал с ней о параноидальном критицизме Дали, об этой таинственной силе, что привела его к сюрреализму. Мышление изначально основано на болезненной подозрительности. Если б мы доверяли миру, нам бы не требовалось размышлять. А начав думать, мы обнаруживаем, что наши подозрения были резонны, что мы были правы еще до того, как задумались. И что мысли способны породить что угодно. Дали — философ того же толка, что и Шопенгауэр. Человеку не нужно ничего, кроме дворца, и парка с дикими животными, и частного аэродрома. И я бы упомянул, что теперь порой вспоминаю ее, глядя на картины с обнаженной натурой.

Паула снабдила меня карманными деньгами. И я пообедал в музейном кафе, съел пирог с сыром и ветчиной. Непростое дело, ведь правая моя рука была прикована к сумке, и все пришлось делать левой — и еду брать, и расплачиваться, и нести поднос, и есть. Возле кассы я опрокинул кружку пива. Левая-то рука у меня всегда отличалась неловкостью. Это теперь я привык.

За целый день никто ни разу не спросил, что у меня в сумке. Цепочка на запястье и необычный размер сумки намекали, что я ношу большой секрет, никто даже пихнуть сумку не смел.

За мой столик подсела какая-то женщина с длинными рыжими волосами, в тонированных очках с черными дужками и в большой пестрой шали на плечах; ела она такой же пирог, как и я. Запивая его красным вином. Она глаз не сводила с моей сумки, но не говорила ни слова. Хотя в конце концов, обращаясь не ко мне, а именно к ней, сказала:

— Я каждый день тут обедаю и беру всегда одно и то же: пирог и вино. Так спокойно, когда заранее все знаешь.

— Да, — согласился я, — мне бы тоже этого хотелось.

— И тем не менее случиться может что угодно, — сказала она, кивнув на сумку. — На каждом шагу замечаешь.

— Лично я твердо верю в случай, — сказал я.

Затем она открыла мне один секрет.

По профессии она киновед и узнала про этот секрет от некоего американского продюсера. Старые фильмы сейчас переводят в компьютерные программы. После чего компьютеры получают задачу выделить отдельных, давно умерших актеров, их лица, жесты, голоса, в общем их целостные личности. Такое программное обеспечение позволяет «привлечь» этих актеров, умерших и похороненных десятки лет назад, к участию в новых фильмах и даже в телевизионных ток-шоу. Другим участникам нужно научиться играть на фоне абсолютной пустоты, компьютеры заполнят эту пустоту покойником, так что в готовом фильме все будет, как в реальности. Вот как раз сейчас Дрю Бэрримор снимается в лирическом фильме вместе с Хамфри Богартом. «Навеки твой».