Шерман еще раз про себя прикинул, что сделано. Реку Огичи и пролив Оссабо освободили от мин, конфедератские береговые батареи демонтировали. Слокума с его корпусом он послал вдоль Саванна-Ривер, чтобы тот на седьмой миле взял под контроль фарватер; Говарда отправил на взморье; кавалерию Килпатрика — на Кингз-Бридж и дороги, ведущие на север и запад. Лавки торгуют, улицы чисты, пожарные команды целы. Все общественные здания, брошенные плантации и т. п. — собственность народа Соединенных Штатов Америки. Вроде ничего не упустил. Так что же его тревожит? Навалившееся на него за последние несколько дней всеобщее признание казалось чем-то холодным и мокрым, как капли дождя на лице. Проклятая погода, бронхи — понятно, но только ли в этом дело? Он спустился с помоста и позволил себя отвезти в резиденцию.

Сев к жаркому камину, Шерман протянул ноги в мокрых носках к огню и погрузился в размышления. Нет, здесь, в Саванне, — это не война. Это управление. В поле — вот где была чистота, ясность цели, четкость форм. Тогда как управление — это взаимодействие с гражданскими властями и федеральными вербовочными службами, которые — вот еще тоже придумали! — собираются призывать во вспомогательные подразделения негров. Да тут еще успевай уворачиваться, не то какая-нибудь резвая старушка сумочкой по темени шмякнет. К тому же местное население, сильно возросшее численно, стало не совсем местным: помимо освобожденных рабов, репьями прицепившихся к воинским колоннам, в городе оказалось много белых беженцев. И теперь корми их всех, что белых, что черных! В порту толчея пакетботов, пароходов, баркасов. А в городе кишмя кишат ничейные и потерянные женщины детородного возраста. Его солдаты погрязли в азартных играх, а те, кто еще не нашел дорогу в бордель, заполонили церкви. Он приказал занимать людей строевой подготовкой и муштрой, установил комендантский час, но подобными мерами все равно не заткнуть дыру, сквозь которую мало-помалу улетучивается боевой дух. Такое впечатление, будто его ударная мощь растаяла и растеклась по городу этаким вязким человеческим месивом. Пусть так, но армию во что бы то ни стало надо сохранить! — сказал себе Шерман. — А куда, кстати, вражьи-то войска пропали — теперь, когда они мне так нужны? Если я здесь задержусь, Вашингтон сожрет меня с потрохами!

В этот момент в комнату вошел майор Моррисон с вестью, что в порт на таможенном баркасе только что прибыл военный министр Эдвин Стэнтон.

Герои люты и кровавы, поставьте гордости конец, — как-то само собой пришло на ум Шерману. — Рожденный от во инской славы забудьте лавровый венец! Н-да. Что, интересно, скажет нам Стэнтон? — что я позволил десятитысячной армии инсургентов выскользнуть у меня между рук в Южную Каролину? В способности своей быть благодарным — ох, ограничен человек! Под оболочкой благодарности прячется зависть. А под завистью — всеобщее безразличие и наплевательство.

Вот экипаж министра останавливается под навесом подъезда, охрана берет на караул. По положению и власти Стэнтон уступал только президенту, но в глазах Шермана это был всего лишь пухленький человечек с невыразительным лицом и одутловатыми щечками, на марше неспособный продержаться и дня.

Здравия желаю, генерал, — сказал тот, подавая Шерману вялую ладошку. Этим обмен любезностями завершился. Ораторствовать Стэнтон начал прежде, чем они вошли в дверь. Он фонтанировал. Его жесткая раздвоенная бородка перед началом каждой фразы вздымалась, а в конце падала. Шерман, зачарованно следивший, как он машет своей бородой, мало что понимал. Что-то насчет отношения к черным. А-а, так вот в чем дело!

Хотелось бы встретиться с вашими генералами, — сказал Стэнтон. За обедом Шерман предъявил ему своих командиров корпусов и командующих армиями штатов. О, это было зрелище! Все при параде, увешаны декоративными шпагами, в перчатках, эполетах и кушаках. При этом сидели как школьники на занятии, а Стэнтон расхаживал вокруг стола, будто вел урок. Я не уверен, джентльмены, что ваши армии ведут себя достаточно корректно в отношении освобожденных рабов, — говорил он. — Я понял так, что им препятствовали в том, чтобы сопровождать войска, их отсылали назад к хозяевам либо оставляли на растерзание партизанам. Генералы искоса поглядывали на Шермана, который сидел в кресле ссутулившись, со строгим и даже хмурым видом. Господин министр, — заговорил Шерман, — как, по-вашему, я должен был бы организовать рейд шестидесяти тысяч бойцов через вражескую территорию, если на их горбу висела бы тяжесть еще и всего негритянского населения Джорджии? Кроме того, черномазые, похоже, все как один тут — вы вон туда, в окно, гляньте!

Вы отказывались зачислять их на службу иначе как в качестве чернорабочих.

В качестве чернорабочих они как раз лучше всего и подходят.

Мне доложили об одном инциденте при переправе через реку… реку… — как ее? — Эбенизер-Крик, так, кажется? Ваш генерал Дэвис подтянул к своему берегу наплавной мост и обрек тем самым сотни негров на гибель. Некоторые утонули, других убили партизаны. Где он? Почему его здесь нет?

Отсутствует по делам службы. Его позовут.

Я хочу выслушать его объяснения.

Смею вас заверить, вы будете удовлетворены. Его действия были вызваны военной необходимостью.

Утром пришлось устраивать парад кавалерии. Выйдя из апартаментов Шермана на балкон, министр стоял, прижавшись животом к чугунным перилам, и без улыбки наблюдал, как едут рядами всадники по улице внизу. Во главе их был Хью Джадсон Килпатрик по прозвищу «Кил-Всехзагубил» — дурная слава сопровождала его всю войну, с того момента, когда он, будучи еще подполковником, повел кавалерию в глупую и ненужную атаку, а в результате потерял чуть не весь эскадрон. После этого его стали называть губителем кавалерии, однако немедленно произвели в полковники, а затем и в генералы. Зато кто кроме него может похвастать, что конным наскоком брал боевые корабли? Ишь, едет, красуется: весь в шнурах и галунах, в золотом кушаке и эполетах, в кожаном драгунском шлеме с перьями — денди лондонский, да и только; хитрый прищур, губы искривлены в усмешке; спина, правда, тоже слегка искривлена намеком на горб; вообще же от его хрупкой с виду фигуры веет дерзостью и нахальством, — думал Шерман. — Или это он нарочно так держится, чтобы не замечали горб? Кил, конечно, безрассуден, опрометчив — да просто дурень: слишком любит войну, слишком безоглядно путается с бабами, но я бы его ни на кого не променял!

На третий день визита Шерман задумался: долго ли еще сможет он сдерживаться на грани взрыва. Министр не разговаривал, он клокотал. При этом вел себя как балованное дитя, все время ему чего-то не хватало — то выпить хочет, то грелку ему подавай, то телеграфиста. За всем, что министр говорил или делал, угадывалась жажда быть в центре внимания. Шерман предлагал трофейный хлопок передать в армейскую казну. Стэнтон запретил: нет, сдать в распоряжение Министерства финансов! На то, как формировать городской гарнизон, у него тоже было свое твердое мнение. Даже в чисто военных делах он позволял себе наставлять Шермана.

Потом вдруг потребовал встречи со старейшинами негров. Торопил и не унимался, пока их не отловили по черным церквам и не привели. Собрали в гостиной. Он спрашивает: что они понимают под рабством?

Черные авторитеты запереглядывались, заулыбались. Рабство — это когда неодолимой силой у человека отнимают результаты его труда, да еще и без его согласия, — сказал один. Остальные кивали: дескать, верно, верно…

А что, — спрашивает дальше Стэнтон, — вы понимаете под свободой, которая должна проистечь из прокламации президента Линкольна?

Свобода, обещанная в прокламации, — это когда с нас снимут кабальное ярмо и поселят туда, где мы сможем пожинать плоды своих трудов, сами о себе заботиться и споспешествовать правительству в обеспечении условий таковой свободы поддержания.

Шерман еле сдержал удивление: надо же, черти, говорить-то как насобачились! Тут Стэнтон повернулся к нему. Генерал, — сказал он, — я бы хотел теперь обсудить с этими недавно получившими свободу людьми то, что думают цветные о вас лично. Не соблаговолите ли на минутку нас оставить?