Юлий Цезарь как-то сказал, что воспоминания о жестокости - это плохая подпора в старости. Этому принципу я старался следовать всегда, и если кто-то смеет упрекать меня в зверствах, коварстве, забвении христианского милосердия, я ему отвечу, нельзя требовать от кого бы то ни было, а ещё менее от человека, воспитанного для железного ремесла войны, чтобы он был впереди своего времени в отношении человеколюбивых идей. Потомкам следует довольствоваться тем, если он в неблагоприятных для филантропических опытов обстоятельствах, не стал ниже идей своего века!

Завоевание Мексики никогда не было для меня самоцелью и после походов в неизведанные земли, в результате чего мною была открыта Калифорния и много других удивительных стран, я обратился к его величеству с обоснованием проекта сооружения водного пути, секущего перешеек, связывающий Новую Испанию и Новую Андалузию. После захвата Мексики все казалось возможным! Мне удалось увлечь ею нашего короля. Я выделил изрядную сумму, чтобы мой двоюродный брат Альваро де Сааведра Серон разработал по его приказу подробный план создания канала, каковой, как оказалось, можно было устроить в четырех местах. Одно из направлений вело через перешеек Теуантепек, второе - по озеру Никарагуа, третье через Панамский перешеек в том месте, где Бальбоа увидел Великое южное море, и наконец через залив Сан-Мигель и одну из рек Дарьена.

В 1529 году план был положен на стол его величества императора Священной римской империи Карла Y. Шло время - дона Карлоса сменил на троне Филипп II. Он и наложил окончательный приговор: "Что Бог соединил, человек да не разъединяет!" На том дело и угасло. Также, впрочем, рассуждал и Мотекухсома, когда ему доложили, что мы выступили в поход на Теночтитлан: "Подобная дерзость не угодна богам!" - заявил он.

Стоило мне послушать Лас Касаса, дрогнуть на миг, и благородный губернатор Кубы Веласкес давным-давно вздернул бы меня на виселице. А Лас Касас твердит одно и то же - "поведение, недостойное рыцаря", "коварный интриган", "жестокий поработитель"... Сам, кстати, дабы облегчить участь обожаемых им индейцев предложил ввозить негров из Африки и использовать их на тяжелых работах. При этом призывающий к милосердию епископ утверждал, что негры мало чем отличается от скотины. Они в четыре раза выносливее, нежели обожаемые им краснокожие.

Следующий день, помнится, я потратил на посещение рынка в Тлателелько - городе, соседствующем с Теночтитланом, - затем взошел на вершину их главной кумирни, но об этом пусть расскажет кто-нибудь другой. Интересно, неужели никто, кроме Гомары, не отважится поведать о наших славных деяниях? В ближайшем окружения я не вижу такого человека. Все мои офицеры были неграмотны или едва умели читать и писать, кроме Веласкеса де Леона, но он погиб во время отступления из Теночтитлана в ту злополучную ночь... Разве что Берналь Диас? Бог с ним, пусть упражняется, мне скрывать нечего. С чистой совестью я иду на твой суд, Спаситель. Тебе отмщение...

Катастрофа и в то же время великая радость, явление чуда и тяжкая изнуряющая забота обрушились на меня третьего дня, когда, вытребовав разрешение на устройство часовни в пределах дворца Ашайякатла, я приказал солдатам подобрать место для устройства алтаря и воздвижения животворящего креста. Уже через полчаса ко мне прибежал взволнованный Андрес и молоденький паж Ортегилья. С порога принялись вопить: "Ваша милость, ваша милость, сеньор Кортес! Клад, уйма золота! Его столько, что и в самом счастливом сне не привидится!.."

Помню, я ещё чертыхнулся, не поверил, однако добравшись до стены в одной из комнат, где в углу открылась мрачная, едва сдобренная отсветами факелов дыра, затаил дыхание. Андрес, глотая слова, принялся объяснять, что старому Гонсало показалось подозрительным пятно свежей штукатурки, которая заметно выделялась на стене. Он и ковырнул чуток... Вы только гляньте!..

Я взял факел и в сопровождении Авилы, Ордаса и Берналя Диаса пролез через узкое отверстие. Внутри можно было выпрямиться. Я поднял факел над головой...

Тусклый свет разлился по помещению, ответом ему послужил нестерпимый желтоватый отблеск, который заполнил все помещение. Золото лежало повсюду уложенное в груды, в бруски, самородки. Кое-где стопками были собраны раскатанные золотые листы. На полках вдоль стен выставлены изделия: всевозможные сосуды, изображения животных и птиц. Особенно много было золотых уточек... Цепи - тончайшие, с украшенными самоцветами звеньями, а то подлиннее и потолще якорных, - были свернуты в бухты. Нагрудники, подвески всевозможных видов, шлемы, напоминающие клювы орла, пасти тигров, жезлы, изображающие стебли кукурузы, золотые стрелы дюжинами, богато украшенные жемчугом и драгоценными камнями гребни, жертвенные ножи, ожерелья, маски, тоже усыпанные самоцветами - всего не перечесть.

Несколько минут мы стояли, не в силах ни слова сказать, ни пошевелиться. Обилие золота отшибло всякую способность соображать. Казалось, все сокровища мира были собраны здесь, в этом обширном зале с низким потолком. Оглянувшись, я увидел в проеме перекошенное от изумления лицо Педро де Альварадо. Глаза у него были выпучены. Наконец я пришел в себя и, когда все выбрались из сокровищницы, приказал немедленно заделать проход, да так, чтобы никому и в голову не могло прийти, что кто-то чужой посмел вскрыть его. При этом дал волю чувствам, был резок, раздражителен уже во внутреннем дворе, при свете дня мне открылась зловещая угроза, которая таилась в этом кладе.

Менее всего я страшился, что Мотекухсома узнает, что мы до добрались до сокровищницы его отца. В тот момент наибольшую опасность представляли мои соотечественники, та таинственная сила, которая тотчас овладевает белым человеком, стоит ему хотя бы на мгновение увидеть блеск золота. Эта масса драгоценного металла могла кого угодно свести с ума. Здесь часовые не помогут... Чего можно было ждать от этой находки? Крутого падения дисциплины. Очень скоро солдатами овладеет жажда потратить награбленное и наворованное, начнется игра. Картишки, как оказалось потом, они нарисовали в один миг. Единственный путь заставить войско подчиняться - это по справедливости разделить доставшиеся нам сокровища, но сделать это можно было только с согласия законного владельца, иначе, позволив хотя бы в отношении язычников перейти грань дозволенного, будь уверен, в конце концов, также поступят с тобой.

Уже вечером, оставшись наедине с Мариной, я долго не мог заснуть. Судьба словно задалась целью беспрестанно подгонять меня кнутом к какой-то неведомой, пусть даже и манящей, но все же вызывающей ужас, цели. Проводником на этом пути выступала удача, которая в последнее время только и делала, что улыбалась мне. Я снова попал в замкнутый круг. Сидя на вулкане, в чужом, не скрывающем своего недоброжелательства городе, на куче золота, о которой теперь наверняка судачат у каждого костра, в каждом укромном уголке, я был просто вынужден захватить в плен Мотекухсому. Вить веревки из этого индейца не составит труда - он сам подсказал, как следует с ним поступать. Я верил, что подобный шаг будет последним в долгом походе, и с приручением Мотекухсомы, обращении его к лику Иисуса Христа и Девы Марии, мы наконец получим всю полноту власти над этой обильной, богатой золотом и серебром страной.

Меня поддержала Марина и все собравшиеся на тайное совещание офицеры, которым я приказал собраться в моей комнате. Правителя Мехико мы решили захватить хитростью.

* * *

На следующий день, после общевойсковой сходки, которая приняла решение взять индейского монарха в заложники, Марина отправилась во дворец Мотекухсомы и договорилась об аудиенции, которая была назначена на полдень. К тому времени все наше войско подготовилось к последнему, как мне казалось, акту этой затянувшейся, превышающее человеческие силы, драмы. Роты были построены во дворе, в жерла пушек забиты заряды. Наиболее сильные и умелые в ближнем бою солдаты группами стали собираться во дворце Мотекухсомы. Все были в латах, при оружии. Со мной отправились Альварадо, Сандоваль, Луга, Веласкес де Леон, Авила и ещё с десяток воинов, которые должны были занять позиции на всем пути следования от покоев местного императора до ворот дворца.