– Насчет воли верно ли?

– Про это, милый, тебя надобно спрашивать. Говорят, что в Москве, обскажи…

– Что и везде. Должна вроде быть воля от помещиков, а когда и как – кто знает?

– Э-хе-хе! – вздохнул дед Тимофей. – Поверишь ли, устали – силов нет. Должно, предел какой перешли: то еще можно было терпеть, а нынче – невмоготу. Мужики говорят: либо воля, либо берись за топор.

– С землицей как?

– Во-во! – оживился дед Тимофей. – В ней-то, похоже, вся загвоздка. Только слухи пошли о воле, принялись мужиков с добрых земель на худые переселять.

– А спорить?

– И-и, касатик, с барином-то? Родьку, младшенькова Паньковых, можа, помнишь? Заспорил. Показалось обидно и против справедливости. И что? Враз забрили в рекруты. Отец с матерью тепереча обливаются горючими слезами. Жену на сносях едва отходили, думали, помрет.

Легли спать поздно. Кряхтели на печи дед с бабкой, ругали ребятишек, что примостились там же и мешали старикам. Ворочались и чесались большие и малые на полу. Возился, беспокойно взвизгивая, поросенок, и на него спросонья сердито шипели гуси. То и дело заливался плачем младенец в люльке, и Нюрка вскакивала, чтобы укачать его. Выходил кто-то. Хлопала входная дверь, обдавая Гошку холодом.

Подавленный увиденным, он спросил шепотом у матери:

– Мы так будем жить?

Она, поняв по-своему, также шепотом ответила:

– Едва ли, сынок. У них своя крыша над головой. А у нас нет.

Глава 7

ПРОГЛОТИ ЯЗЫК…

Утром, глядя на Яковлевых безжизненными глазами, Упырь объявил:

– Барин велел вас на месячину.

– Господь с тобой, – перекрестилась испуганно тетка Пелагея. – Не шути так.

– Жить будете, – продолжал Упырь, словно и не заметил впечатления, произведенного его словами на Яковлевых, – в людской.

Дед, всегда, при любых низких поклонах клиентам и заказчикам, сохранявший внутреннее и известное внешнее достоинство, тут повалился в ноги старосте, заговорил сбивчиво и жарко:

– Никита Трофимович, не погуби! Ты при барине шея. Куда поворотишь, туды и голова. Спаси! Век буду помнить. Знаешь меня, отплачу…

– Семену с одним из мальцов – в столярку. Остальным на барщину, – не поведя бровью, продолжал ровным бесцветным голосом Упырь.

– Сжалься! Пропадем! Самое время пахать…

Дед обхватил Старостины воняющие дегтем сапоги.

– Харч получите у Акулины. И тотчас на работу. Дармоедов и без вас полно. Ивану с Николаем пахать под овес возле старой межи. Пелагее – на птичник, Марье – на скотный двор, другому мальцу – в подмогу конюхам.

Месячина! Слышал Гошка про такую радость: ни кола ни двора. За единый прокорм на барина горб ломать. Сказывали, будто бы перевелась она к нынешнему времени. Да, видать, не всюду. И на тебе – угодили!

В людской Яковлевых встретили с усмешкой:

– Явились – не запылились, баре московские. Вас тут только не хватало!

Людская была бы просторной избой, кабы не натолкали в нее сверх меры дворовых: молодых и старых, холостых и семейных. Понятно, новым людям не радовались: еще теснее остальным.

В столярке, вопреки опасениям, их встретили по-иному. Маленький подвижный старичок на одной ноге, вторую заменяла деревяшка, судя по рубахе и штанам, отставной солдат, весело воскликнул:

– Ну вот и смена подоспела!

На что дед дипломатично отозвался:

– Подмога, Прохор Аверьянович. Твоего главенства и хлебца не отобьем…

– Брось, Семен, хитрить. Хлебец свой сирый все одно получу. А командовать мне не с руки. В помощники, коли возьмешь, останусь, а генералом ты будешь. И давай-ка поздороваемся по-русски!

У деда Семена, тронутого искренним приветом, повлажнели глаза. Старики обнялись и троекратно поцеловались, ткнувшись друг в друга бородами.

В столярке пахло родным и знакомым – деревом, кожей, клеем. Золотились и шуршали под ногами стружки.

«Неужели, – думал Гошка, – судьба наконец-таки смилостивилась?»

Дед Семен оттаял, размяк. Пространно и с чуждой ему многоречивостью рассказывал о внезапно обрушившихся бедствиях, благо отставной солдат слушал внимательно и сочувственно. Горевал дед Семен по поводу избы и нынешнего положения семьи.

– Все ж спробую, поклонюсь барину. Сам и здесь не в обиде. А вот сынов с невестками на землю бы надо.

– А что? Спробуй! – кивал Прохор. – Спина не переломится. Только едва ли тебе удовлетворение выйдет. Не похоже на то. Однако истинно сказывают: попытка – не пытка, спрос – не беда.

Остались ночевать в столярке, низеньком помещеньице, пристроенном к погребу.

– Мне веселее, – сказал Прохор, – ночью по-стариковски плохо спится, будет с кем перемолвиться словом. И чарочку сподручнее осушить с товарищем.

Господский дом при ближайшем рассмотрении оказался запущенным. Осыпались местами штукатурка и лепка. Покривились и скрипели под ногами ступени, шатались перила. Требовала свежей краски зеленая крыша. Видно было, не в гору идут обитатели имения, а либо топчутся на месте, либо помаленьку беднеют.

Барин в стеганом синем халате, синих туфлях с трубкой в руке вышел на открытую веранду. Дед Семен с Гошкой, скинув шапки, стояли внизу.

Выслушав смиренную дедову просьбу: посадить сыновей на землю, даже без вспомоществования лесом, «Стабарин», как его называли заглазно – прозвище, родившееся от скороговоркой произносимых слов: старый барин, – оттопырил нижнюю пухлую губу.

– У меня, Семен, не богадельня. Все трудятся, зарабатывая хлеб насущный. Держал тебя на оброке, весьма умеренном, заметь. Теперь ты гол как сокол. На обзаведение лошадь нужна и зерно, да мало ли чего еще. Всего этого дать сейчас не могу. Времена не те. А известно, в иные времена – иные песни. Держали оркестр и артистов, сам знаешь. А теперь – единственная работа по твоей части: рояль настроить. Оставлю тебя столяром, и за то скажи спасибо.

Дед Семен, а за ним поспешно и Гошка низко поклонились:

– Премного благодарен, батюшка. Разве о себе пекусь? Мне при вашей милости и жизни лучшей нет, за счастье почитаю. А вот сыны с невестками…

Стабарин испытующе глянул на деда Семена:

– Волю вам государь дает. Чай, слышал? Так уже потерпи малость.

Дед не попался на удочку. Ответил простодушно:

– К чему нам, батюшка, воля? Куда мы денемся без вас, благодетелей.

– Короче, не вижу основания менять решение старосты. Благодари бога, что столяр у меня плох. Самоучка и строптив.

Прохор, выслушав деда Семена, заметил:

– Другого чего было ожидать! Боятся мужицкой воли, как черт ладана. Кой теперь смысл ему на тебя и твое обзаведение тратиться? Да никакого! На месячине мужик или баба ровно скотина. Кроме корму, никаких расходов. Худо ли барину?

Гошка с дедом Семеном остались у Прохора. Акулина, господская ключница, баба сердитая и крикливая, поворчала, но, благодаря расположению к отставному солдату и его личной просьбе, стала отпускать продовольствие на них двоих отдельно от семьи.

– Не обеднеют господа Триворовы… – заметил весело Прохор, сам, как видно, беспокоившийся за исход своего ходатайства, – если старому да малому перепадет лишняя ложка каши.

– Во-во! Все вы таковы, – распалилась Акулина. – Готовы барское добро в одночасье пустить на распыл!

– Ты при ихних кладовых ровно цепная собака. А вот куда, ежели волю дадут, денешься? Где будешь крышу себе искать?

– О себе подумай. Мне по службе господа цену знают, поди, не дурные.

– И то! – благодушно согласился отставной солдат, чрезвычайно довольный, что вышло по его желанию.

Столярка оказалась для Гошки тем местом, о котором он мог только мечтать. Работы было много, но ни деда Семена, ни Гошку она не пугала.

В своей стихии и до какой-то степени в безопасности чувствовал себя тут Гошка. Первое впечатление от барского дома было правильным. Солнце господ Триворовых клонилось к закату. Помещики среднего достатка, они прошлым рождеством выдали замуж дочь, а с ней в приданое ушли деревенька и около сорока душ крепостных. В Никольском и Каменке, имении покойной жены нынешнего владельца, насчитывалось теперь чуть более ста душ крестьян, с бабами и ребятишками. На них и возложена обязанность обеспечить своим трудом сытую и, по возможности, беспечальную жизнь Триворовых.