Тойла
3 марта 1935
Письмо до первой встречи
Знаешь, Ляля, милая, родная,
Дорогая Лялечка моя,
Что тебе скажу я, умирая,
Потому что жить не в силах я?
Я скажу тебе, что слишком поздно
Ты была дарована судьбой
С ласковой своею и серьезной
И с такою родственной душой.
Я скажу тебе, мой день весенний,
Мой лесной прохладный ручеек,
Что устал я слишком от сомнений,
Что совсем, совсем я изнемог.
Женщин ведь встречал я богомольно,
Видит Бог, и честно, и светло!
Ну и что же? было больно, больно
Под конец и очень тяжело:
Все не тех судьба мне даровала,
Да и сам для них бывал не тот.
А душа тебя одну искала,
И летел за годом новый год.
И летел и к сроку в бездну падал.
Я же в поисках изнемогал.
Мне тебя, тебя лишь было надо, —
Я во всех одну тебя искал!
И теперь, когда уж нет ни силы,
Ни огня былого, — ничего,
Я тебя встречаю, друг мой милый
Гаснущего сердца моего.
Что могу теперь и что я смею,
Мученик, измучивший других?
Как же мне назвать тебя моею
В грустных обстоятельствах таких?
Не могу я жить, тебя печаля:
Не вместит греха такого грудь.
Откажись, пока не поздно, Ляля,
От меня! Забудь меня, забудь!..
Тойла
23 декабря 1934
«Моя любовь к тебе вне срока…»
Моя любовь к тебе вне срока:
Что значит время при любви?
О не пытай меня жестоко, —
На искус мой благослови!
Со мною ты — светло я счастлив,
Но и в разлуке ты со мной!
Я верю в звезды, что не гасли б,
Когда б весь мир погас земной.
Я знаю, рано или поздно
Мы две судьбы в одну сольем.
Не бойся жить до срока розно:
Порука — в имени моем.
Таллинн
18 марта 1935
Верный путь
Ты идешь по бездорожью,
Ищешь троп куда-нибудь.
Возвратись в природу Божью:
Это самый верный путь.
Город давит, город в тягость
Тем, кто выращен не в нем,
Вешних трав кто знает благость,
Кто святым горит огнем.
Ах, недаром в час досуга
За город уходишь ты,
Где в пыли томятся луга
Пригородные цветы.
Бедные цветы-калеки:
Им лишь грезить о полях,
Что прорезывают реки
В колосистых берегах.
Таллинн
21 мая 1935
В черемухе
В черемухе, цветущей над рекой,
Живет скворец, чьи перья — бронза в черни.
Под деревом ужу я в час вечерний.
С другою я, но сам я не другой.
Я тот же все: такой же одинокий,
Как и всегда, упрямый и больной.
Я знаю, под поверхностью стальной
Идет голавль, гордец голубобокий.
Я чувствую его незримый ход,
И убежден, что он достойно клюнет.
И, в бой вступив со мной, лесу наструнит
И будет мною вытащен из вод.
Но женщине меня не победить,
Как властно головля я побеждаю,
И не удастся рыболову Маю
Меня на дамский пальчик подцепить.
Pühajõgi
Лето 1935
Винить ли?
У каждого правда своя,
И каждый по-своему прав.
Винить ли тебе соловья
За песню греховных отрав?
Винить ли невинный цветок,
В чьем запахе скрыта вина?
Винить ли бурливый поток,
Вздымающий камни со дна?
Винить ли за жало змею,
Спасающуюся у ржи?
Винить ли подругу мою
За чуточку бережной лжи?
Pühajõgi
Лето 1935
Отрекшаяся от себя
Из-за ненужной, ложной гордости
Она, прожив с ним много лет,
Нашла в себе довольно твердости
Представить, что былого нет.
А между тем, в былом вся молодость,
Все счастье, вся она сама.
О, сколько скопческого холода!
Без проблесков весны зима!
Я знаю, дружба настояшая
Все оправдает, все поймет.
Свята душа, в скорбях горяшая,
Бескрыл и низок сердца лет.
Pühajõgi
Лето 1935
Негры на севере
У шоколаднотелой Персюльки
В ушах забавно-пестрые висюльки.
На побережье северной реки
Она сидит в сквозной зеленой тюльке.
Пасет стада баранов Фертифлюр
Под медленно алеющей рябиной,
И Пепекеке, грустен и понур,
Над суковатой трудится дубиной.
Десятый год не видели песков
Взрастившей их, живившей их Сахары.
Десятый год живут в стране снегов,
Про африканские забыв загары.
Я иногда люблю под вечерок
Пройти в деревню черных колонистов
И к Персюльки усевшись на порог,
Изнежить душу в соловьиных свистах.
Вокруг голубоватые белки
Глаз негритянских, грустных на чужбине.
О дальнем юге грезит Персюльки
И о цветущей — пусть в мечтах! — пустыне.
И старый Марля ужин подает,
Такой невкусный вкусам африканским.
И сердце мне горячей болью жжет,
Когда сердцам я внемлю чужестранским.