Во дворе поместья Герольдгоф Альтенштейн роскошно цвели сирень и боярышник; струи фонтана весело блестели под лучами майского солнца и шумно падали в каменную чашу, а на крышах конюшен и сараев громко чирикали воробьи. Все цвело, благоухало и шумело, казалось, сильнее, чем когда-либо, радуясь тому, что остается дома, на месте, а не выдворяется вон, подобно моли и паукам, потревоженным в старинных шкафах и сундуках. Да, в доме все выглядело плохо, почти как во время войны: стены были голы, и масса вещей лежала как попало на полу в столовой.

Все скопленное и сбереженное заботливыми хозяевами — белье, посуда, серебро, охотничьи принадлежности — все было выволочено сюда, чтобы затем рассеяться по разным уголкам света.

Как оскорбительно звучал среди старинной мебели и книг голос чиновника, однообразно выкрикивавшего «в первый раз, второй раз» и так далее. Казалось удивительным, что при звуках этого голоса, уверенного в своем праве, никто из рыцарей, погребенных в склепе под каменными сводами часовни, не стряхнет своего векового сна и не войдет с протестом, — ведь это они в былые времена смело сражались за сохранение нажитого или награбленного добра.

Но у последнего владельца Герольдгофа, перед глазами которого все расхищалось, кровь в жилах уже поостыла. Это был еще молодой человек с благородной, красивой наружностью, с лицом, одухотворенным мыслью. Сейчас он сидел в отдаленной комнате. Было тихо, лишь лиловые и белые цветы высокой сирени ударялись при дуновении ветра о стекла плотно закрытого окна и издалека долетали слабые звуки аукционного торга.

Господин Герольд фон Альтенштейн сидел за великодушно оставленным ему простым сосновым столом. Но ему, видимо, было не важно, на каком столе лежит его рукопись. Внешний мир не существовал для него, когда, погруженный в свои мысли, он покрывал страницы строчками мелких, разбегающихся букв. Только взгляд его прояснялся, когда цветущая сирень кивала ему в окно.

В комнате, прижавшись к окну, сидела еще маленькая белокурая девочка. Ребенок тоже был занят — своими игрушками, как отец рукописью. Малютка собрала в угол все, что принадлежало ей лично. Красивый расписной чайный кукольный сервиз был прислан доброй герцогиней; кукол со шлейфами она получала ко дню рождения или к Рождеству в длинных ящиках, на которых рукой тети Клодины было написано: «Маленькой Эльзе фон Герольд». Отец всегда читал ей эту надпись. Девочка сидела, окруженная своими богатствами, и пугливо поглядывала на дверь, через которую «злые люди» унесли последние картины и большие красивые часы.

Она успокоительно похлопывала ручонкой запеленутую куколку, лежавшую у нее на коленях, стараясь не шуметь, потому что папа всегда делал испуганное лицо, если она мешала ему писать. Она не вскрикнула, даже когда неожиданно раскрылась дверь, — только кукла полетела с колен на пол, а сама девочка вскочила, быстро перебирая ножками, подбежала к двери и с засиявшим личиком подняла ручонки к вошедшей даме.

Ах, она приехала, прекрасная тетя Клодина, которую девочка любила в тысячу раз больше, чем фрейлейн Дюваль, гувернантку, постоянно говорившую всем: «что за бедный дом, совсем не для Клары Дюваль». И она ушла, и была невежлива и неприветлива с папой, а малютка всегда вытирала щечки после холодных, противных поцелуев фрейлейн Дюваль.

Теперь девочку подняли прелестные руки, и тетя нежно поцеловала ее. Потом она, тихо шурша темным платьем из тяжелого шелка, подошла к писавшему и положила руку ему на плечо.

— Иоахим, — позвала она нежно и, нагнувшись, заглянула в его лицо. Он вздрогнул и с живостью встал со стула.

— Клодина! — воскликнул он с видимым испугом. — Сестренка, ты не должна была приезжать сюда… Смотри — я легко переношу это, не обращаю внимания, но как должна страдать ты, видя, что разоряется все, что ты любила. Бедное, бедное дитя, как больно мне смотреть на твои заплаканные глазки!

— Всего несколько слезинок, Иоахим, — сказала она с улыбкой, но в голосе ее звучало горе. — В слезах моих виновата вороная, возившая почту. Представь себе, верное животное узнало меня, когда я проходила мимо.

— Да, наш добрый Петр ушел, тетя, — сказала маленькая Эльза. — Он больше не придет, и кареты тоже нет, а папа должен идти пешком в Совиный дом.

— Он не должен идти — я приехала в экипаже, — утешила ее тетя Клодина. — Я не буду раздеваться, Иоахим.

— Я и не могу просить тебя об этом в чужом доме. Мне даже нечего предложить тебе, чтобы освежиться. Кухарка в последний раз сварила нам к обеду суп и ушла на новое место. Ты получишь здесь одни неприятности, которых могла избежать, и не скоро отделаешься от тяжелых впечатлений, когда вернешься ко двору.

Она решительно качнула красивой головкой:

— Я не вернусь ко двору, а останусь с тобой.

Герольд вздрогнул.

— Как со мной? Ты хочешь разделить со мной мой нищенский хлеб? Никогда, Клодина, никогда! — Он отстранил ее рукой. — Наша прекрасная лебедь, радость стольких людей, станет томиться в Совином гнезде? Не считаешь ли ты меня безжалостным человеком, если решила, что я соглашусь на это? Я охотно, с облегченным сердцем иду в твой дом, который ты мне великодушно предложила в качестве убежища; он примет меня гостеприимно и радушно, потому что у меня есть дело, которое придает вкус сухому хлебу и золотит старые стены. Но ты, ты…