От редактора журнала «Эрмитаж» Оскар узнал, что с ним хотел увидеться Метерлинк, который находился теперь в Лондоне, но должен был скоро вернуться, а пока предложил ему сходить в Опера Комик и насладиться пением своей любовницы, певицы Жоржетты Леблан, которая играла Сафо. Уайльд отправился в театр вместе с Бози, зашел поприветствовать певицу в ее уборной, поразился ее красоте и обаянию и принял приглашение зайти в гости, когда вернется Метерлинк. Что же до музыки Массне, то он считал, что «она, как это принято у Массне, небрежно блуждает, прерываемая извечными ложными тревогами, подлинными мелодиями и бесконечным обозначением тем, не находящих дальнейшего развития» [595]. На следующий же день он написал Леблан: «Мадам, не знаю, как отблагодарить Вас за огромное счастье, которое Вы подарили мне вчера в театре, и умоляю оказать мне честь и позволить увидеться с Вами на несколько минут (…) В моей теперешней жизни так мало удовольствий, но вчера вечером я был счастлив. Красота и талант — это такое утешение» [596].

Наконец Тернер выслал Уайльду деньги, и это принесло ему некоторое облегчение. Он сразу же отправился к Бози и его маленькому «Флориферу» в Ножан, затем к Арману Пуэну и Кондеру в Шенневьер-сюр-Марн. Оказавшись снова в Париже, он принял «малыша Мориса», только что вернувшегося из Лондона, где он доставил немало сладостных минут Тернеру и Россу. Уайльд начал подумывать о том, чтобы снять квартиру, чтобы жить там вместе с Морисом, «сладким нарциссом английских прерий». Его нередко можно было видеть на террасе кафе «Пуссе», у «Прокопа», в «Кафе де Пари», где он писал бесконечные письма или делал наброски к задуманным пьесам. Оскар и Дуглас ужинали в самых больших ресторанах и посетили постановку «Ткачей», на которую друзей пригласил недавно примкнувший к их кругу Антуан [597]. Издательство Смизерса готовилось выпустить «Как важно быть серьезным» и «Идеального мужа». Оскару пришлось отказаться от плана переехать в меблированные комнаты, как из материальных, так и, главным образом, из моральных соображений: те из его гостей, с которыми еще мирились в гостинице, в любом другом месте рисковали быть вышвырнутыми на улицу. В один из дней Оскар и Морис отправились на выставку в Дом Инвалидов, а оттуда — на встречу с Шерардом в «Кэмпбеллс» на улицу Сент-Оноре, где стали невольными свидетелями скандала, учиненного каким-то вспыльчивым противником Дрейфуса, который прямо на улице набросился на человека, которого принял за еврея, с кулаками и криком: «Долой евреев!», что можно было принять за явную провокацию в разгар разбирательства по делу Дрейфуса. Затем, будучи в стельку пьяным, этот тип начал назойливо предлагать прочесть «Балладу», возвестив, что Уайльд, который чувствовал себя очень неловко во время всей этой сцены, является величайшим мастером современной литературы и величайшим человеком. Оскара Уайльда оглушала столь бурная жизнь, которая выглядела карикатурной по сравнению с той жизнью, какую в прежние годы вел он сам.

Печатаясь в издательстве «Меркюр де Франс», поддерживая тесные отношения с Жарри, Фенеоном, Ла Женессом, Жоржеттой Леблан, Антуаном, Тулуз-Лотреком, знакомство с которыми добавляло ему известности, возросшей после успеха «Баллады», вернув себе признание французской прессы благодаря статьям по тюремной тематике, Оскар Уайльд, безусловно, мог той весной 1898 года вновь стать самим собой; он прекрасно понимал это, если верить тому, что он говорил Джорджине Уэлдон: «Лично я, конечно же, считаю, что цель жизни заключается в том, чтобы реализовать себя как личность, реализовать все присущие тебе качества; лично я, как вчера, так и сегодня, могу добиться этого только посредством искусства» [598].

И все же моральные условия вкупе с материальной неопределенностью существования, страшная тяжесть двух лет, проведенных в тюрьме, в конце концов лишили его воли к жизни. Кроме того, новое чувство, которое возникло в «De Profundis», а затем проявилось и в «Балладе», чувство сострадания, рожденное в нем ужасами тюремного заключения, плохо сочеталось с той жизнью, которую он продолжал вести: лишенную всяких иллюзий с Бози в Ножане, восторженную — с Кондером в Бонньере или другими юными партнерами, которых он принимал теперь в маленькой гостинице в Ножане, ставшей приютом последних проклятых поэтов. Оскар испытывал смутное беспокойство, отказываясь от той новой жизни, о которой мечтал в Рединге; кроме того, будучи непоследовательным и слабовольным, он не мог жить без комфорта, а как только дорывался до всяческих благ, бездумно и жадно упивался вином, словами, приключениями. Он стремился угнаться за роскошной и беспокойной жизнью прекрасных 90-х годов, но вынужден был ограничиваться кафе в Латинском квартале да маленькими гостиницами, не в силах выбросить из сердца свою пропащую любовь, чей образ все больше разрушался в его воображении, стоило ему посмотреть на Дугласа, летевшего в пропасть в обществе «Флорифера» или предававшегося разврату с двенадцатилетним мальчишкой, дружком своего цветочника. Он прятал свою абулию за маской художника, которая не могла обмануть даже его самого, особенно когда он оказывался у себя в номере в отеле «Эльзас», занятый бесконечной партией в безик с Морисом. Неспособный вести такую жизнь, которая больше подходила бы автору «De Profundis» или «Баллады», Оскар перестал удивлять мир; его волшебные фокусы утратили таинственность, и теперь он все чаще напоминал жалкого человечка, который сам не знает, зачем живет. Благодаря своим друзьям — писателям и художникам, — которые с радостью его принимали, Уайльд сохранял иллюзию, что и сам принадлежит к их кругу; благодаря щедрости окружавших его людей, он еще мог утешать себя надеждой возврата к прошлому, однако ложь, которую он некогда возводил до уровня произведения искусства, становилась бледной немочью.

В июле он вновь побывал в театре, где аплодировал великолепной Жоржетте Леблан, а затем навестил ее и Мориса Метерлинка у нее дома, неподалеку от Булонского леса, где певица встретила его в гостиной, одетая в тунику из черного атласа, со сверкающей диадемой на голове и с белоснежного цвета ягненком, притулившимся у ее ног. Уайльд любовался красивой зеленой мебелью, расставленной вдоль стен, затянутых белым атласом, слегка хмурясь при виде репродукций Берн-Джонса. Метерлинк не произвел на него особого впечатления, он уже был далеко не тем поэтом, который написал «Принцессу Мален», он был скорее неким писателем-материалистом, озабоченным больше всего собственной респектабельностью, чей иронический портрет Оскар Уайльд нарисовал в одном из писем: «Это добрый малый; разумеется, он совершенно забросил искусство. Его заботит только то, как сделать свою жизнь здоровой и крепкой и как выбраться из сетей, которыми культура опутала его душу. Искусство кажется ему теперь болезнью. А „Принцесса Мален“ — абсурдной ошибкой молодости. Он считает, что будущее человечества принадлежит велосипеду» [599]. В другой раз Уайльд ужинал у «Мэра» (достойное место для Оскара Уайльда) с Харрисом, навязывая ему, во-первых, общество Дугласа и заставив, во-вторых, оплатить умопомрачительный счет. Ненадолго он вновь стал прежним Оскаром Уайльдом, говорил, рассказывал, покорял сидевшую за соседним столиком парочку, пожиравшую его глазами: это был Эдмон Ростан в блеске своей славы в сопровождении одной из многочисленных любовниц. Уайльд, развеселившись, наклонился к Фрэнку Харрису: «Он слушал так внимательно, что, мне показалось, он ни слова не понимает по-английски».

Через несколько дней против Эстерхази выдвинул обвинения его двоюродный брат, у которого тот выманил крупную сумму денег, этот брат заявил, что именно майор был автором поддельных телеграмм, сфабрикованных, чтобы скомпрометировать Пикара. Эстерхази взяли под стражу вместе с его любовницей, куртизанкой Маргаритой Паис. Они сознались, что подделали документы, чтобы уличить Пикара и воспрепятствовать его деятельности в защиту Дрейфуса. А за несколько дней до того суд присяжных департамента Сена-и-Уаза вновь вынес обвинительный приговор Эмилю Золя; и тогда же майор Эстерхази, встретив на улице полковника Пикара, поколотил его под аплодисменты толпы, настроенной крайне враждебно к пересмотру результатов процесса по делу Дрейфуса. Уайльда постоянно держали в курсе мельчайших перипетий дела, накалявших страсти публики, которые очень быстро вышли из-под контроля. «Вчера я ужинал со Стронгом специально для того, чтобы увидеться с Эстерхази и познакомиться с Паис, которая оказалась очаровательной, необыкновенно умной и красивой женщиной. Мы с ней и с майором договорились еще раз поужинать вместе в четверг на будущей неделе». За этим ужином Эстерхази продал свои признания Роуленду Стронгу. На следующий же день майор Генри, автор сфабрикованного документа, ставшего уликой против Дрейфуса, кончил жизнь самоубийством. Становилось очевидным, что дело будет пересмотрено; генеральный штаб рисковал оказаться обвиненным в пренебрежении к правосудию. Английская пресса вежливо-снисходительно комментировала следующие одну за другой отставки высших чинов: министр обороны Кавеньяк, генералы Буадефр и Зюрлинден… «Таймс» добавляла: «Необходимо также отметить, что весь мир испытывает сейчас смешанное чувство удивления и грусти, когда обнаружились столь черные замыслы в стране, которую всегда считали оплотом свободы и прогресса». При этом пресса коварно напомнила презрительное отношение Жоржа Клемансо к маневрам «армии, обреченной на поражение», которая к тому времени окончательно запуталась в Фашоде. Таким образом, Франция, оказавшая гостеприимство жертве английского правосудия, также не обошлась без скандала, жертвой которого стал капитан Дрейфус, уже почти четыре года пребывавший на острове Дьявола. Французская пресса еще имела нахальство возмущаться тем, что в лондонском театре «Стандарт» состоялось несколько частных представлений для узкого круга пьес «Правосудие» и «Новая военная мелодрама», не обратив внимания на пьесу Ж. Роклора «Судебная ошибка», премьера которой прошла в Париже 30 июня на сцене театра Мондэн в присутствии многочисленной публики и нескольких про-английски настроенных дрейфусаров. В прессе Эмиля Золя величали теперь не иначе, как «Отец Переполох» или «Мсье-я-обвиняю». Тем не менее все усилия были напрасны, и дело капитана Дрейфуса неумолимо шло к пересмотру.