— Господи, как все сложно. Я знаю, что ты прав, но мне это надоело. — Дана стала ходить по комнате, слегка тронула Джосса за плечо, как бы извиняясь за свою несдержанность. Он накрыл ее руку своей и пожал. За окном на горизонте появились рыбацкие катера и несколько серферов, ожидавших высоких волн на своих досках. — Я не могу сделать это сегодня. Мне нужно время. Завтра позвоню в Нью-Йорк, а потом Гэвину. — Она беспокойно посмотрела на Питера и отца. — Но вы будете здесь, правда? Я беру все на себя, только будьте, пожалуйста, рядом.

— Конечно. — Джосс поднялся, застегнул свой плащ и завязал пояс. — Почему бы вам не пойти ко мне домой? Констанс беспокоится о тебе, Дана, и велела привести тебя. — Он посмотрел на часы. — Пойдем через пляж. Еще довольно рано.

— Питер?

— Да. — Питер посмотрел на свой халат, под которым были только боксерские трусы, оглядел собеседников и фыркнул. — Только не в таком виде. Мы произведем сенсацию на страницах бульварных газет.

Никто не засмеялся на эту попытку немного развеселить всех, но Дана исчезла в спальне и вернулась через пару минут, одетая в новые слаксы и чистый свитер. Они с Джоссом подождали на террасе, пока не появился аккуратно причесанный Питер, одетый в выгоревшие джинсы и темно-синий свитер из шотландки. Друг за другом они спустились по лестнице к извилистой тропинке, перешли через дорогу и повернули у берега. Молча они направились по пляжу туда, где их ждала Констанс. Дана была в середине, все шли почти в ногу.

15

Недели после смерти Маршалла промелькнули для Даны как в тумане. Питер задержался на несколько дней, ночуя на кушетке и ласково разговаривая с ней, когда не спалось по ночам. После его отъезда Дана впала словно в летаргию. Она послушно ела, когда Констанс ставила перед ней тарелку, прекратила свои долгие прогулки, просиживая вместо этого часами на террасе, уставившись на горизонт. Ее преследовала картина аварии Маршалла, думы о людях, которые погибли из-за него. А от этого мысли переходили к смерти бабушки и наконец возвращались к миловидной женщине, ее приемной матери, которая умерла, когда Дана была совсем ребенком. Она почти ни с кем не разговаривала, даже с Джоссом, который часто просиживал с ней на веранде до позднего вечера, пытаясь ободрить и разговорить. Она похудела, и несколько беспокойных морщинок опять пролегли на лице. Ей казалось, что смерть преследует ее, и появился страх за ребенка, которого носила.

Когда появился Адам Херрик со старинным мольбертом, который он откопал в вещах своего друга, Дана начала рисовать, и все ее страхи скоро испарились. Она погрузилась в работу с такой увлеченностью, какой никогда не бывало прежде. Адам отчистил и покрасил мольберт и подарил ей в канун Нового года, сказав только:

— Здесь есть ваше имя.

Дана посмотрела на сияющую отполированную деревянную поверхность, на старомодные ручки с двух сторон и внезапно узнала свой мольберт, Адам был прав. Именно он отвез ее в Лос-Анджелес, терпеливо ожидая, пока она выбирала полотна, краски, кисти и совершенно новую палитру. Он взял на себя закупку продуктов и приготовление еды, чтобы она могла сконцентрировать всю свою энергию на рисовании. Дни складывались в недели, недели — в месяцы, а она все работала, складывая полотна в аккуратные стопки на полу у стены в гостиной. Она поставила мольберт под нужным углом к окну, подтащила кушетку к стене напротив, скатала маленький ковер и убрала его в шкаф. Когда она закончила, гостиная маленького коттеджа выглядела почти по-спартански, и ей это понравилось.

Теперь, на последнем месяце беременности, Дана двигалась медленно, ее располневшая фигура выглядела неуклюже. Она прислонилась плечом к двери и критически оглядела квадратное полотно на мольберте, небольшая морщинка пересекала ее лоб. Женщина вздохнула и подошла поближе, все еще изучая незаконченную работу. Февральский ветер, сгибающий деревья в саду, и стук дождя в окно не мешали сосредоточиться. Она рассеянно потерла поясницу, снова вздохнула, на этот раз с облегчением, и устроилась на высоком табурете перед мольбертом. Взяв длинную тонкую кисть, она осторожно провела темно-синюю полосу на полотне. Она упорно рисовала в течение следующего часа, нанося уверенные мазки и отрываясь только изредка, чтобы взглянуть сквозь пелену дождя и тумана на океан за садом.

Только в четыре часа Дана наконец отложила кисть, встала и потянулась, разминая затекшее от долгого сидения тело. Она накрыла полотно покрывалом, тщательно вымыла кисти и, не глядя больше не мольберт, пошла в маленькую кухню к телефону. Набрав знакомый номер, немного подождала, но никто не отвечал, и она неохотно повесила трубку. Адама, должно быть, задержал дождь, подумала она. Он в этот день должен был вернуться из Сакраменто и сейчас ему пора бы быть дома. Она думала о коренастом натуралисте, наливая себе чай и подогревая английскую булочку, вспомнила их первую, так долго откладываемую поездку по Малхолланд-хайвэй в маленький городок недалеко от Аройл Секвит в горах Санта Моника. Все еще не оправившись от шока, вызванного смертью Маршалла и длинным неприятным разговором с Гэвином, Дана попыталась отказаться от поездки, но Адам, который знал обо всем от Констанс, по ее просьбе настоял на своем.

— Вам здесь нечего делать, — сказал он, стоя у своего джипа в рубашке, какую носили лесорубы, и в полинявших джинсах. — Вы спокойно можете проехаться. Я обещаю молчать. — Но, конечно, с улыбкой вспомнила Дана, он не умолкал всю дорогу, показывая ей краснохвостых ястребов, парящих в небе, ароматно пахнущий шалфей, гречиху и перекати-поле, растущие по сторонам. Он рассказывал ей о горных львах, которые все еще встречаются охотникам в чаще; о гремучих змеях, оставляющих длинные следы в траве; и о койотах, бродящих ночью по прерии. К тому времени, как они доехали до гор, вместе проверили загрязненную реку у лагеря возле лесопилки и повернули назад в Малибу, Дане уже казалось, что она знает Адама Херрика всю жизнь. Она не удивилась, когда они застряли в пробке на Пасифик Кост-хайвэй, и он, глядя прямо перед собой на длинную очередь машин, сказал:

— Констанс волнуется за тебя. Она говорит, что ты пережила слишком многое за слишком короткое время. — Он посмотрел ей прямо в глаза. — Она права, что беспокоится?

— Мне кажется, что со мной все в порядке, но не знаю, какой я кажусь другим.

— Нормальной. Может, немного напряженной. Это из-за смерти твоего мужа?

— Из-за этого и из-за много другого, но не того, о чем ты думаешь. — Дана втянула воздух. — Понимаешь, он не знал, что будет отцом.

— Констанс сказала мне, — сказал Адам. Из машины сзади раздраженно просигналили, и он безнадежно развел руками, показывая тому водителю, что не в силах что-либо сделать.

— Я чувствую свою вину. То есть он, может быть, наконец бросил бы пить, если бы узнал, что у него будет ребенок. Его дядя был в ярости. Он чуть ли не обвинил меня в смерти Маршалла, отчасти он был прав. — Дана заерзала, у нее ныли ноги и начиналась головная боль.

— Я по своему опыту знаю, что пьяницы либо пьют, либо бросают, середины не бывает. — Адам повел машину, когда длинная очередь стронулась с места, опустил стекло, и холодный сырой ветер наполнил джип.

— Ты думаешь, что надо было сказать ему?

— Брось. — Адам задумчиво похлопал по рулю. — Меня там не было. Должно быть, у тебя были на это причины.

— А разве Констанс не сказала тебе? — Дана коротко рассмеялась. — Я думала, что она все тебе поведала.

— Не злись на нее, она просто волнуется. Она сказала, что ты была несчастлива в браке, что ты неожиданно бросила мужа, что смерть твоего мужа была сильным ударом для тебя и что он умер, не зная, что станет отцом. — Адам подумал немного и повернулся к Дане с улыбкой. — Вот и все.

— Я боялась Маршалла, — тихо сказала Дана. — Он становился жестоким, когда напивался. Когда я узнала, что беременна, уже после того как оставила его, побоялась, что он причинит вред мне или ребенку.