— Смотри! — вдруг хрипло прошептал старшина. — Загусло масло в канале затвора. Протри досуха... керосином... Немцы ошибок не прощают.

Щербо тряхнул головой, пытаясь отогнать сонную одурь. А немцы уже, наверное, отмечают нас на планшетах... Да нет, они нас засечь не могли. Кофе хочется... крепкого, горячего. Люди должны быть среди людей, спать в тепле, ходить по-человечески, а не на четвереньках и с подстраховкой.

Пересохло во рту. Он понял, что перестал «держать холод». Организм требовал калорий, а пустой желудок отвечал судорожным клёкотом.

— Эх, каши бы гарбузовой... горячей, а?! — вернул его к реальности голос Гвоздя.

— Псих, — философски констатировал Ткачук.

Мысли разбегались, рвались, словно бумажные полосы. Каши гарбузовой... вот что значит украинский отряд!

— Сосредоточиться! Собраться! — прикрикнул он на себя. Утомлённо зажмурился. Распорядок дня мы изучили. Во всяком случае тех, кто на виду. Сменные радисты наружу носа не кажут. 4.00 — подъём — служба кухонного наряда. 5.00 — подъём дежурных и дневальных. Зависть берёт, когда они на минутку выскакивают из клубящихся паром дверей. Ну, погодите, сволочи! 5.15 — подъём денщика и командира. Такой себе лощёный обер-лейтенант. Даже отсюда его осанка выдаёт пруссака. 5.30 — подъём всего личного состава. 5.45 — физзарядка. Гогочут, словно жеребцы. Весело им. Уверены в своей неуязвимости. Ничего, ничего... 6.00 — завтрак. До них доносился сладкий запах свежевыпечённого хлеба. В такие минуты лица у всех каменели, взгляд становился отчуждённым, а в глазах загорался голодный блеск. Старшина раздал по два сухаря каждому, и в их сумрачной сырой норе наступило сосредоточенное молчание.

Злость лично у майора Щерба, вызывала утренняя поверка, которая проводилась в 6.15. Куда ночью могли исчезнуть эти ледовые гренадёры? В какую самоволку могли слинять там, где до ближайшего борделя было по меньшей мере семьсот километров? Разве что на свиданку к Снежной королеве заскочить. Они же... педанты! А фельдфебель у них — волкодав. Стружку снимает — даже сюда слышно. Орёт на весь архипелаг, жаль, слов не разобрать...

6.30 — 7.00 — уборка, чистка оружия. Потом полчаса никого не видно. Может, какие-то политзанятия устраивают, или ещё что. Интересно, какие они темы прорабатывают? «Хорст Вессель против Иуды» или «Национал-социализм — щит против всемирного жидо-большевистского заговора»... Сволочи! Щербо в третий раз поймал себя на злорадной детской угрозе и с досадой подумал, что это свидетельствует о его растерянности. И здесь его затопила та усталость, которая возникает лишь рядом со смертью.

Одно он знал твёрдо, и это подсказывал опыт: когда так трудно и сложно, нельзя действовать по обыденной логике. Она зовёт быстрее возвращаться домой и не слезать с печи. Но... Нам надо разгромить это абверовское логово. И при этом желательно остаться в живых. Хоть кому-нибудь... Чтобы доставить трофеи к своим. Значит... необходимо выкинуть безумный фортель. Вот же словечко вырвалось — безумный фортель! Выходит то, что мы должны сделать, — безумие?.. Хоть какое-то утешение.

Однако Щерба успокаивало то, что на лицах бойцов не было ни озабоченности, ни волнения. Словно они своей компанией собрались на воскресную прогулку. Вот только пустое брюхо бурчит. Говорят, человек никогда не привыкнет к опасности. Но ещё говорят, что её чувство точно так же необходимо, как боль, тревога, страх. А они сумели, научились жить рядом с опасностью — относиться к ней так же, как относится ремесленник к неподатливому материалу, математик к сложной теореме, пахарь — к твёрдой каменистой земле, которую необходимо обрабатывать. Боже, как ноги мёрзнут...

Примус помогал мало. Они были вынуждены согревать и сушить ботинки рядом с собой, в спальниках. Иначе при выходе из норы те превращались в звонкие жёсткие колодки.

— Братцы, а я сон видел, — сказал Гвоздь. — О как!..

— Ну...

— Будто лежу я в чистой горнице, на печи. А хозяйка-молодуха со всеми женскими прелестями... борщ варит. Спецом для меня, а...

— А на столе стоит запотевший бутыль мутноватой жидкости с вонючим запахом, — в тон ему подхватил Назаров. — Литра на три.

— Всегда ты влезешь, злыдень.

— Я же только уточнил обстановку, Ваня. Не обижайся, гони дальше.

— Ну... закончила она хлопотать да и ко мне, — уже без мечтательности в голосе продолжил Гвоздь, — к столу приглашать. Прильнула так нежно. Глаза смеются. А сама — огонь!..

Кто-то сладко застонал. На какое-то мгновение запала тишина. Потом раздался сочувственный голос Назарова:

— Это тебе Игнат ненароком примус в физию сунул. Игнат, ты дневалил?

— Нет, Володька прав, ты сущий туберкулёз.

— И ни хрена ты, Ваня, не спал. Я слышал, как ты всё время зубами щёлкал.

Да. Никто из них не мог заснуть, несмотря на усталость. И не могли им присниться ни зелёная трава, ни южные пальмы, ни тёплые моря.

С семи тридцати до полдвенадцатого Щербо наблюдал размеренный солдатский быт, хозработы, которыми занимаются во всех армиях мира. Заготовка и транспортировка плавника на собачьих упряжках, кормление собак (здесь была небольшая псарня).

Одна упряжка была, вероятно, с метеостанции, вторая — отсюда. Нарты с пулемётом. Это — для нас. Сейчас псы сидели на цепи, прибитой к сваям, вмёрзшим в лёд.

Сколько же фашистов здесь может набраться? Попробуем подсчитать. Метеостанция, радио- и радиолокационная станции, так... Три смены по восемь часов, значит, три начальника смен, и, судя по количеству антенн, три приёмопередатчика... девять радистов-слухачей, двое шифровальщиков... на РЛС — шесть сменных операторов, не меньше... плюс командиры... это уже двадцать. Дальше... здесь я вижу два дизеля — на каждую станцию по одному — и один запасной, и внизу на метеостанции один... это два механика... и телефонистов где-то с трое-четверо... и хозкоманда, как минимум, пятеро — «зам по тылу», каптёрщик и двое поваров, кухонный наряд — трое... метеокоманда — несколько синоптиков с командиром. Ну, ещё накинем немного... туда-сюда мотнуться, баркас вон у причала торчит и нарты. Да и командир с денщиком у этой бражки должен быть. Значит, где-то с полсотни человек. Ничего себе соотношение...

Щербо видел, как механик возился возле небольшого здания, оставляя перед дверью мазутные пятна, гремел железом, как побежал к метеобудке низенький лопоухий капрал. Живут же немцы... Всё, как полагается, какая-то мирная идиллия. Антенны под полной нагрузкой. Если бы радиоволны выделяли тепло, наверное, накалились бы до красна. Подслушивают, выведывают, кого-то забивают, кому-то нашептывают, подсказывают, сбивают. Как же к ним подступиться? Что сейчас может удаться? Атака? Она должна быть молниеносной. Только так можно заполучить шансы на успех. Но было необходимо что-то, чего он никак не мог вычленить из чрезвычайно рискованной последовательности планируемых действий. Что-то очень важное, чего он не мог до конца осознать. Нам навязали свои условия, значит обстоятельства надо обратить в свою пользу.

Он опять припал к биноклю, увидел три белых фигуры, размерено двигавшихся на лыжах к подножию восточного скального утёса, к самому краю плато, и ощутил внутри пустоту, поняв: эти трое, которые почему-то направляются к обрыву, имеют для него решающее значение. Он не сразу понял смысл их перемещения, в отличие от всех прошлых эпизодов, когда, только лишь заметив человека, уже мог предвосхитить дальнейшие действия.

На спинах у двух из них горбились термосы, они, стало быть, для кого-то несли еду. Посмотрел на часы — 12.00, ага, время обеда.

Все, кто до сих пор попадал в поле его зрения, не отдалялись от станции более чем на сотню метров. А эти прошли уже почти километр и приближались к небольшой террасе, которая восточным краем отвесно обрывалась в море.

Он ощутил, как вопреки его воле напряглись все мышцы усталого тела, как рядом задержал дыхание Байда, который тоже не отрывался от бинокля. Тем временем три белые фигуры, потоптавшись с полминуты у подножия скалы, исчезли, проникнув внутрь, в какую-то незаметную наблюдателю полость.