Октав Панку-Яш
Великая битва у Малого пруда
Глава первая. Современный Архимед
В приоткрытой двери показалась коричневая лоснящаяся морда с остроконечными ушами, похожими на морские сигнальные флажки. Всем своим видом — насторожённым взглядом, принюхивающейся мордой и замершим наподобие вопросительного знака хвостом — собака как бы говорила: «Определённо тут творится что-то неладное!» Она обошла вокруг стола, который был посреди комнаты, и, подойдя к кровати, постояла, потом села на задние лапы и, глухо рыча, стала тащить зубами одеяло.
Мальчик приподнял с подушки взъерошенную голову, поморгал спросонок и, увидев забавную собачью мину, встрепенулся:
— У меня каникулы, старина Топ. Дал бы мне ещё капельку поспать, негодник!
Уловив в его голосе укор. Топ опустил морду, закрыл глаза и покорно полез под кровать. Здесь он обычно отбывал наказание. Всякий раз, когда его стыдили или наказывали за какую-нибудь проделку, Топ прятался под кровать Санду. Положив морду на ковёр, полузакрыв глаза, он не двигался с места, пока его не позовут. Однажды — никто уж и не помнит, по какому поводу, — Топа поругали, и он, по обыкновению, залез под кровать. Все ушли из дому и забыли про него. Вечером вся семья всполошилась: «Где Топ? Пропал Топ!» Только на другое утро его обнаружили там, где он и лежал не шелохнувшись, то есть под кроватью. Огорчение и тревога сменились радостью, а Топу досталась целая миска костей, о которых он, верно, вспоминает и поныне.
Но на сей раз его не преминули позвать:
— Выходи, Топ! Я не сержусь. Если я и назвал тебя негодником, так ведь это по-дружески.
Мальчик улыбался, по его слова были недалеки от истины. Старина Топ был ровесником своего хозяина. Оба родились в мае, тринадцать лет назад, и, можно сказать, вместе выросли…
Протерев кулаками глаза и привстав, мальчик услышал из соседней комнаты шаги: лёгкие, быстрые, едва уловимые — мамины; редкие, тяжёлые, уверенные — папины. Родители собирались уходить.
Мать распахнула дверь:
— Доброе утро, Санду! Проснулся?
Золотые лучи, разрисовали стены в весёлые, приветливые, тёплые тона. Ветер всколыхнул белую занавеску и надул её, как корабельный парус.
— Доброе утро, мама! Какой хороший день сегодня!
Гудок фабрики «Виктория» звучал протяжно, на одной ноте, но вовсе не заунывно, а задорным, весёлым зовом. Родители ушли.
Санду посидел на кровати, обхватив руками колени и глядя, как за окном покачивается тонкая ветка акации, где расположился на привал воробей, похожий на горстку пепла. Потом Санду поискал глазами Топа. Пёс всё ещё продолжал «отбывать наказание».
— Ну, выходи же. Топ! Хоть теперь и каникулы, у меня всё равно дела. Спасибо, что разбудил!
Действительно, хотя и было всего семь часов утра, скоро за Санду должен был зайти Петрикэ. В восемь часов в лагере на школьном дворе подъём флага. Недоставало, чтобы Петрикэ застал его в кровати! Сам-то Петрикэ вставал с петухами, вернее с утками, — у них дома, в хлевушке, были две шумливые белые утки. Осенью, зимой и весной Петрикэ первым открывал школьную калитку. Он как-то хвастался, будто однажды пришёл в такую рань, что даже тётя Тася, школьная сторожиха, ещё не поднималась. Теперь, правда, лето, каникулы. Незачем Петрикэ так рано вставать. Но он вычитал в журнале, что один известный мастер спорта каждый день встаёт в пять часов. Решив как можно скорее стать чемпионом, Петрикэ не мог не последовать его примеру. Вскочив с постели, он принимался насвистывать свою всегдашнюю песенку, однако знал, что не успеет дойти до припева, как мать скажет: «Опять свистишь? Хочешь малышку разбудить?»
Санду считал Петрикэ своим близким, верным другом, самым близким и самым верным. Два года назад в один из долгих зимних вечеров, когда от мороза трескались стёкла, оба они сидели у Санду в комнате, возле печки, впотьмах, освещённые только красными отблесками пламени. И вот тогда они дали такую клятву: «Дружить до гроба! А изменника пусть в дугу согнёт, в колесо свернёт!..»
Начиная с третьего класса они сидели за одной партой. Случалось, они занимались по одному учебнику. А прошлой зимой, когда Санду потерял варежки, они обходились одной парой на двоих — Петрикэ поделился своими, — так что Санду привык носить портфель в правой руке, а Петрикэ — в левой…
Эта неразлучная дружба, как говорили в классе, оказалась прочной, несмотря на то что характеры у приятелей были разные; не сказывались на ней и частые жаркие споры, когда каждый стоял на своём, атакуя противника. В таких случаях Санду говорил хладнокровно, не повышая голоса, но и ни в чём не уступая, а Петрикэ горячился, говорил громко и расхаживал взад-вперёд, как лев в клетке. Иной раз дискуссия заходила так далеко, что Петрикэ заявлял: «С вами, агрессор, я больше не желаю спорить!» А следует знать, что в речах Петрикэ слово «агрессор» употреблялось редко и со всей резкостью, ибо означало они не более и не менее как следующее: «Кончено, в моём сердце нет места для тебя!» Правда, не было ещё случая, чтобы Петрикэ прибегнул к такому выражению, как «заатлантический агрессор», самому резкому для него, и, уж конечно, при всех обстоятельствах, никогда бы не позволил себе адресовать его Санду, иначе — конец дружбе…
Само собой разумеется, что теперь, перед приходом Петрикэ, Санду имел все основания поторапливаться, не то не миновать презрительного замечания: «Нежишься? Спишь среди бела дня?» И всё настроение будет испорчено.
Санду быстро умылся, оделся. В кухне на плите мать оставила ему молоко в кастрюле. Проворный Санду неплохо справлялся с хозяйственными делами. Иногда он даже не прочь был похозяйничать, но чаще делал это в силу необходимости, потому что мать уходила на работу рано, а голод, как известно, лучший повар.
Санду сел за стол, налил в чашку молока. С улицы послышался шум мотора. Где-то поблизости остановилась машина и несколько раз прогудела. Это был один из автобусов фабрики «Виктория» — новая, сверкающая стёклами зелёная машина с большой надписью на кузове: «Детский».
— Машина барину подана! — услышал Санду женский голос.
«Барин» — четырехлетний белоголовый мальчуган, неизменно вопрошавший: «Что это? А как это? Почему?» — был младшим сыном соседа, рабочего фабрики «Виктория». Каждое утро зелёный автобус заезжал за ним и за его сверстниками — детьми рабочих этой фабрики, и отвозил их в детский сад.
Санду улыбнулся, услышав такое прозвище, а гудок зелёного автобуса опять навёл его на мысль, часто овладевавшую им, когда он оставался дома один. Чего бы не дал Санду в такие минуты, только бы возле него был кто-нибудь: брат или сестра! За одним столом делали бы уроки, то попросишь резинку, то покажешь сочинение, спросишь, где поставить двоеточие, а где — точку с запятой, посоветуешься, как раскрасить плоскогорье. Хорошо бы иметь сестрёнку-первоклассницу или даже ещё меньше, вот такую, как соседский мальчуган. Жили бы в одной комнате; зимой, если она раскроется ночью во сне и озябнет, Санду встанет и хорошенько укроет её… За столом уступал бы ей самые большие пирожки, а если она при этом закапает платье повидлом, он строго скажет ей: «Надо быть поаккуратнее… Расстели на коленях салфетку… Суп ты сумела съесть не запачкавшись, а пирожок — нет?..»
Потому-то, завидев какого-нибудь малыша на улице, в парке, в школе, Санду тут же подходил к нему. Иногда он в перемену навещал «первоклашек» и расспрашивал их: «Ну, как дела? Живы-здоровы? А как отметки?» В канун Нового года он помогал им украшать ёлку, а когда во время экскурсии поймал в лесу ежа, то подарил его всё тем же «первоклашкам», хотя одноклассники Санду надеялись увидеть ежа в «живом уголке» шестого класса.
Зелёный автобус отправился дальше, и шум мотора затих вдали. Санду выдвинул ящик стола, достал хлеб, завёрнутый в льняную салфетку. Не успел он отрезать ломоть, как хлопнула кухонная дверь, половник с грохотом полетел с полки, и в кухню ураганом ворвался Петрикэ.