Должен признаться, что и в "ближнем" его окружении внезапный отказ от "500 дней" не нашел понимания. Общаясь с экономистами из "правительственного лагеря", мы разделяли опасение, что реализация программы Явлинского может вызвать чрезмерные перегрузки, которые будут переложены на плечи народа. К тому же не было твердой уверенности в том, что Запад по-настоящему раскошелится, чтобы помочь Советскому Союзу встать на ноги: кому охота помогать потенциальному конкуренту. Но в тот момент казалось, что выигрыш от политической коалиции с лихвой компенсирует уязвимость программы. Покончить с нервотрепкой, заключить если не вечный мир, то хотя бы перемирие с оппозицией, изолировать кликуш на крайних флангах, восстановить элементарный порядок - вот что было необходимо в первую очередь. А огрехи экономической программы можно будет в конце концов устранить по ходу ее воплощения.

Теперь эта точка зрения кажется небезупречной. Видимо, экономисты правительства сумели доказать Горбачеву, что, вступив на путь "шоковой терапии", с него уже не сойти, а грозящая при этом гиперинфляция повлечет катастрофический спад жизненного уровня. К тому же раскручивалась спираль требований, выдвигаемых национальными движениями, со дня на день сокращались управленческие возможности Центра, а в таких условиях, как честно признал несколько месяцев спустя сам Явлинский, идти на "шоковые" методы было чересчур рискованно.

Что осуществить экономическую реформу в 1990 году было легче, чем в 1992-м, - очевидно, но эта "легкость" сама по себе обещала быть достаточно тяжелой - вот почему Горбачев решил продолжить поиск более щадящей, менее болезненной для общества программы. Но не только. Была и другая фундаментальная причина. К тому времени президент, как и многие миллионы его соотечественников, не мог еще перешагнуть через высшую заповедь ортодоксального социализма - отрицание частной собственности.

Чем глубже наша экономика погружалась в кризис, тем тверже становилась уверенность, что выкарабкаться из трясины и, тем более, интегрироваться в мировое хозяйство мы сможем только при условии денационализации (приватизации) большинства предприятий, демонополизации производства, создания социально ориентированного рыночного хозяйства. Попытки остановиться на полпути, усидеть на двух стульях оказались неудачными повсюду. Но для того чтобы отважиться на столь резкий поворот, фактически означавший смену мировоззренческих установок, надо было убедить общество в том, что другого пути нет и что допущение рынка и частной собственности не повлечет потерь в социальном обеспечении, не отнимет у людей тот минимум благ и безопасности, коими они располагали.

Горбачев дозревал медленно. Вначале он и слышать не хотел о частной собственности, считал возможным создать рыночное хозяйство со свободно конкурирующими государственными предприятиями и кооперативами. Особенно он противился частной собственности на землю. С колоссальным трудом, после долгих споров, в политических документах, а затем в законах проходили формулы сначала об "общественной и других формах собственности", потом - "всех формах собственности", потом - "всех формах собственности, в том числе частной".

До конца президент был непреклонен в том, что вопрос о частной собственности на землю может быть решен только референдумом, поскольку он затрагивает народную судьбу и только сам народ вправе его решить. И он был прав. В течение 1991 - 1992 го-дов будут один за другим приниматься законодательные акты о праве собственности на землю, наследовании ее и в конце концов - купли-продажи земельных участков. Будут приняты указы президента России, изданы всевозможные инструкции, проведена мощная пропагандистская кампания. И после всего этого надумают начать сбор подписей за проведение референдума, а Верховный Совет России примет еще один закон. И это еще явно не конец. Колхозное землеустройство воцарилось у нас после многих лет политической борьбы и насилия над крестьянином. Попытка таким же образом утвердить фермерство может стать губительной. Надо, видимо, и здесь идти не "культурой взрыва", а "культурой огня", больше полагаться на самих сельских тружеников, их самовластный выбор.

На протяжении 90-х годов опросы показывали почти равное распределение установок - "за" и "против" частной собственности, приватизации. Не партии, а все общество расколото на правых и левых. Ну а если вернуться к вопросу о "центризме", то последний бывает разного свойства. Есть и такой, который можно назвать "по М. Волошину".

И там, и здесь между рядами

Звучит один и тот же глас:

"Кто не за нас - тот против нас.

Нет безразличных: правда с нами!"

А я стою один меж них

В ревущем пламени и дыме

И всеми силами своими

Молюсь за тех и за других.

Ново-Огарево

1991 год, который по насыщенности и драматизму событий сравним лишь с 1793-м и 1917-м, прошел под знаком борьбы вокруг вопроса: быть Союзу ССР или не быть? Кульминация этой борьбы пришлась на четыре даты - 17 марта, 12 июня, 19 августа и 8 декабря. А ее стержнем стал проект нового Союзного договора. Вокруг этого документа кипели страсти и ломались копья. В нем сфокусировалась вся летопись этого неординарного года. Он стал жертвой политических интриг и приобрел в последнем виде характер законченного компромисса. И хотя Договор остался неподписанным, вполне возможно, что его еще извлекут из архивов только перепечатают набело, поправят пару статей и скажут: это уже совсем другая бумага.

С вопросом о Союзе, о его судьбе связаны и пик противостояния Горбачева с Ельциным, и высшая точка их сотрудничества.

Что касается противостояния, оно достигло апогея, когда Ельцин, выступая по телевидению, обвинил Горбачева во всех смертных грехах и потребовал немедленной его отставки. Этот выпад встретил крайне раздраженную реакцию у президента и его окружения, был расценен как "объявление войны". Впрочем, то же говорилось и по другим поводам - когда Ельцин подписал договор с Литвой и другими Прибалтийскими республиками, тем самым поддержав их требования независимости и фактически лишив союзное руководство возможностей дальнейшего маневрирования. Когда было объявлено, что все предприятия на территории России переходят под ее юрисдикцию. Когда провозгласили приоритет республиканских законов над союзными. Когда Ельцин попытался разрушить Союз де-факто с помощью серии двусторонних договоров, а затем де-юре - заменить его четырехсторонним соглашением (России, Украины, Белоруссии и Казахстана), то есть сделать то, что удалось ему со второй попытки в декабре 1991 года.

Перебирая в памяти события этого бурного года, трудно с большой точностью назвать момент перелома в соотношении сил, когда в результате таранных ударов оппозиции Союзный центр ослаб настолько, что уже не только был не в состоянии диктовать свою волю всем республикам, но и пасовал, если две-три из них сговаривались занять общую позицию. Решающую роль при этом играла, конечно, Россия. Пожалуй, где-то в марте-апреле авторитет и влияние союзного Президента и Председателя Верховного Совета РСФСР сравнялись. Ни один из них не мог управлять, игнорируя другого, и такое равновесие сил сохранялось до августа.

На протяжении периода, который можно назвать "новоогаревским", два основных лагеря состязались в привлечении на свою сторону общественного мнения. Это не был прочный политический мир, но с обеих сторон в угоду народному настроению не уставали заявлять о необходимости согласия, коалиционного правительства, единого фронта, круглого стола и т. п. Народные массы устали от бесконечной перепалки, включая свару между лидерами. Характерно, что и тональность писем, поступавших тогда в президентский аппарат, изменилась, здесь уже не столько призывали Михаила Сергеевича и Бориса Николаевича "помириться", сколько предостерегали, что оба будут нести ответственность за развал государства, одинаково повинны в переживаемых страной трудностях. В этих условиях противоборствующие лагери и сочли для себя выгодным заключить своего рода перемирие.