Боярыня раскраснелась.

— Да привезу я тебе Псалтырь, привезу — рассмеялся Федор. «Будет у тебя свой, московской печати».

— Возьмите, — сказал Башкин, протягивая ей грамотцы. «Это б на латынский переложить, боярыня. Хоша чтобы понятно было».

— Ты это писал, Матвей Семенович? — спросила Феодосия.

— Куда мне! — рассмеялся Башкин. «Тот человек, про коего говорил я вчера, его это рука».

— А что за человек-то? — боярыня разгладила скомканные, криво написанные клочки бумаги.

«Все как расплылось — то тут», — добавила она, вглядываясь в слова.

— Так в подвале, при свече единой, чисто не напишешь, — резко ответил Башкин.

— А что, Матвей Семенович, — взглянула на него боярыня, — ты того человека спасти располагаешь?»

— Не только спасти, — Башкин медленно прошелся по горнице и остановился перед иконами.

«Доске крашеной поклоняемся, свечи перед ней ставим, ладаном курим, а потом идем и последнюю рубашку с ближнего своего снимаем. Христиане называемся. На губах одно, а руки иное творят».

Феодосия молчала, смотря на боярина.

— Не след нам спасать человека этого — ведь ежели поймают, то пытки и костер ждут не только нас, но и него, — тихо сказал Башкин. «Нет, Федосья Никитична, бежать ему надо, покуда жив он, и покуда мы можем ему помочь».

— Куда бежать-то? — Феодосия взглянула в окно терема, за которым высилось просторное, светло-голубое московское небо.

— Туда, где услышат его, — твердо, сказал Башкин и распахнул ставни — будто действительно увидел вдали, за горизонтом, свободу.

Коротки летние ночи на Москве. Не успеешь оглянуться, как заря с зарей смыкается, розовеет небо на востоке, начинают перекликаться ранние птицы, да и весь город просыпается потихоньку, потягивается, скрипит ставнями, шаркает подошвами сапог по пыльным улицам.

Поэтому-то неприметную лодку и спрятали в густых зарослях ивняка на низком, правом берегу Яузы еще с вечера. Пригнал ее вниз по течению разбитной темноволосый парень, — примотал веревкой к колышку на берегу, да и был таков. Место тут было глухое, напротив белых монастырских стен паслись коровы, да и те к вечеру, повинуясь рожку пастуха, потянулись по домам, в слободу.

Двое на низких коньках, — вроде купцы, да не первого десятка, поплоше, — заехали на пустошь к вечеру, — кажись, заблудились. Покрутившись немного, они тут, же и уехали.

Давешний темноволосый парень появился, когда сторожа в слободе забили колотушками.

Расселся с удилищем на берегу Яузы, под самыми монастырскими стенами, и давай таскать карасей.

С того берега реки раздался птичий свист. Парень прислушался и тоже посвистел в ответ.

Ночь нависла над городом, полная луна виднелась в разрывах легких облаков. Ни звука, ни движения — только изредка залает собака, заскрипят ворота, пропуская подгулявшего хозяина, да плеснет хвостом саженная рыбина, уходя на глубину в Москве- реке.

Сверху, из монастыря, засвистели, — тихо, почти неслышно. Парень бросил удилище, и, подбежав почти к самой стене, принял разматывающуюся сверху веревочную лестницу.

Человек, — ровно темный паук ползет, — спускался по ней медленно, молча, и парень, держащий лестницу, оглянулся — не видит ли кто, не забрел ли к монастырю какой случайный пропойца, али тать?

Юноша принял на руки человека — истощенного, в монашеской одежде, со следами побоев на лице, и, поддерживая, повел его к лодке, где уже сидел один из давешних купчиков, что на пустошь заезжали.

— В воду не упади только, — шепнул юноша. «Услышать — несдобровать нам».

— Погоди, — монах сильнее оперся на его плечо. «Ногу ломали клещами, ребра — тоже, дышать, — и то больно».

— Потерпи, сейчас положим тебя на дно, тряпьем прикроем, так легче будет, — успокоил его юноша.

— Поторопись, Степан, что тащитесь, — недовольно сказал сидящий в лодке. «Нам бы вниз по реке уйти, сколь есть возможность, пока темно еще».

— Так нога у него сломана, — сказал Степан Воронцов. Он аккуратно уложил монаха на дно и накрыл его припасенными тряпками.

— Давай на весла, — буркнул купец. «Грести надо что есть силы, выдюжишь, Степа?».

Юноша лишь хмыкнул. Старший мужчина ловко вывел лодку на середину Яузы и пустил ее вниз по течению. Оба гребца молчали, пока не оказались в темном просторе Москвы-реки.

— Сколько стоило-то? — прервал молчание младший.

— Есть там один отец келарь, — сплюнул за борт старший, — рожа алчная, поперек себя шире, ряса на загривке трескается.

— Нектарий, — донесся со дна лодки слабый голос монаха. «Велел меня соленой рыбой кормить, а воды не давать. Еще и приходил в узилище-то, приносил кувшин с водой холодной и пил у меня на глазах, а я в дерьме своем лежал, черви уж в ранах ползали».

— Ты тихо, тихо, — наклонился к нему старший. «Ветерок вона видишь, какой, свежий, ты дыши, а как к берегу пристанем, там возок нас ждет, отвезем тебя в тайное место, там полечишься, в себя придешь».

Монах затих, а Степан Воронцов испытующе посмотрел на старшего гребца.

— Мог бы сам-то за весла и не садиться, — сказал юноша. «Мало нас, молодых, что ли. Да и опасно тебе — узнают еще».

— Вас-то много, только, Степа, надежных мало. Тебя, али меня на дыбу вздернут, мы молчать будем — сам знаешь почему. А будет ли кто иной молчать — неведомо. И головы-то покатятся, и не только наши, — пожилой человек помолчал, и, вдохнув полной грудью ночной ветер, сказал:

— А хорошо, Степан, на реке-то. Ты не был под Казанью, молодой еще, а там Волга не чета, Москве — с одного берега другого не видно. Так бы и плыл по ней до моря Хвалынского, а там и куда дальше.

Степан Воронцов только вздохнул и приналег на весла.

Перед самым рассветом лодка пристала к заброшенной, трухлявой пристани у крутого косогора. Наверху, в сосновом лесу, уже распевались птицы да тихонько ржали кони.

Выбравшись на берег, пожилой гребец сильно оттолкнул лодку.

— Пусть себе плывет, — сказал он, наблюдая, как удаляется челнок по течению. «Свое отслужила».

Маленького роста человек бросился помогать им. Совместными усилиями трое мужчин уложили монаха на пол возка, окружив его подушками да одеялами.

— Вы со Степаном в возке поезжайте, Матвей Семенович, — сказал пожилой. «Ты, не в обиду тебе будь сказано, человек книжный, ученый. Лучше вон с ним, — пожилой кивнул на возок, — побудьте».

— Разве ты не устал, столько грести, да сейчас еще по колдобинам трястись? — запротестовал Башкин.

— Зря я, что ли, такой здоровый уродился? — чуть улыбнулся пожилой. «Все, по коням, светает уже. Остановят нас — мол, инока сродственника больного везем, на излечение к чудотворной иконе. А ты, — обратился он к монаху, — потерпи, дороги тут не самые гладкие, а кони эти у меня хоша и невидные, да резвые. Зато мигом доедем».

Монах вроде как забылся сном, несмотря на ухабистую дорогу, а Башкин и Воронцов долгое время молчали.

— Вот скажи мне, Матвей Семенович, — вдруг сказал юноша, — сколь не уговаривали мы тебя бежать вместе с ним, — Степан кивнул на монаха, — а ты отказываешься. Сейчас государь с богомолья вернется, и суд твой соборный не пощадит тебя. Пока есть время, да возможность — уходи, куда подальше, в Литву ту же, али в Ливонию. Сгниешь ведь в тюрьме монастырской, али на костре сгоришь, зачем?

— Эх, Степан, — покачал головой Башкин, — тебе же вон осьмнадцати еще нет, не понять тебе.

Ты ж, небось, сам бежать хочешь куда подальше?

— И убегу, — ответил ему Степан. «Матушку с батюшкой жалко только. Ежели б не они, так не остался бы я здесь. Вот ты, Матвей Семенович, наверное, думаешь — поиграет боярин, разгонит кровь молодую, да и бросит все это, вернется задницы своим холопам пороть да девок сенных портить?

Не нужно мне ничего этого, Матвей Семенович! Слышал я рассказы про то, как в Европе наблюдают, ход светил небесных, движение их исчисляют, про то, как строят корабли, и на них в заморские страны плавают, а у нас что? Не страна, а истинно гноище, погрязли мы в невежестве.