– В одном только монастыре босоногих августинцев в год съедают двадцать коров, сотню баранов и овец, двадцать пять свиней, шестьдесят уток и более четырех сотен кур, каплунов и цыплят в чугунке, – бегло перечислял я. – Богачи, как и бедняки, могут покупать одно и то же мясо, потому что средняя цена за кусок примерно одинаковая, чтобы те, у кого мало денег, не вынуждены были довольствоваться худшими частями.

– А в Париже мясо быков стоит 9 – 10 луидоров за фунт, этого себе не может позволить уже даже король! – вздохнул Доменико.

Расточительных банкетов я видел немало, когда состоял на службе еще у ватиканского государственного секретаря кардинала Фабрицио Спады. На его вилле на холме Джианиколо, в Риме, я сам носил к столу изысканнейшие блюда, огромные количества вина и обильные кушанья. Но это изобилие выпадало только на долю избранных, то есть было ничем по сравнению с буйной роскошью, которая имеется на столе любого австрийца: на именинах и свадьбах, поминках и приемах, а также при заключении договоров, вынесении приговора или вступлении в наследство. Представители каждой профессии, кроме того, собираются сами по себе: торговцы и писари, ремесленники и ростовщики, стражники и садовники, быть может, даже воры. Повсюду столы ломятся от яств: дома, на рабочем месте, в любом кабаке, во время кавалькады, даже в больнице или в суде.

И ни один регион Австрии не составляет в этом случае исключения: в одном только Тироле существует семьсот пятьдесят трактиров, о Вене и ее окрестностях ходит поговорка: «Вена – один сплошной байсль», в Штирии рассказывают о тамошних свадьбах, где за один вечер поглощают восемь быков, сотню баранов, пятьдесят телят, пятьдесят ягнят, сотню боровов, восемьдесят молочных поросят, шесть диких кабанов, сотню фазанов, сотню индюков, сто шестьдесят куропаток, двести каплунов, восемьсот курей, триста перепелов, четыреста голубей, четыреста фунтов сала, тысячу двести лимонов, тысячу двести апельсинов и сто гранатов.

Из-за голода во Франции, заключил я, даже наихристианнейший король почувствовал бы аппетит на кухне ненавистных венцев.

Пока я таким образом проповедовал перед пораженными лицами Атто и его племянника, шум за соседним столиком усилился настолько, что оба немедленно отвлеклись.

Дело в том, что гастрономические радости столицы императора имели и менее поэтичную сторону.

Доменико обернулся, и его удивленный взгляд остановился на других посетителях трактира: один пользовался салфеткой для того, чтобы высморкаться, чесать ею затылок и вытирать пот; второй вливал в рот вино и полоскал им горло, отчего жидкость текла по подбородку и шее; кто-то постоянно подливал соседу вино и дружелюбно, хотя и сильно, толкал в живот, если тот тут же не опорожнял кружку; еще один вилкой брал самый толстый кусок жаркого с подноса, стоявшего в центре стола, и тащил его на свою тарелку, из-за чего на столе оставался некрасивый жирный след; другой облизывал тарелку или ногтем соскабливал с нее остатки; некоторые так сильно чихали и кашляли, что забрызгивали соседей; кто-то плевался; один, обжегший себе язык горячим куском, с ревом открывал рот; а некто, когда с едой было покончено, завернул особо привлекательные оставшиеся кусочки в салфетку, чтобы тайком унести все это с собой.

Вскоре на лице Доменико обозначилась озадаченность. Ов бросил на меня вопросительный взгляд, но я притворился, что не заметил его. Он ведь не знал, как плотно занимались дурными застольными манерами венцев великий проповедник Абрахам а Санта-Клара, да и другие известные священники, как часто терпеливо напоминали верующим о том, чтобы они вели себя за столом менее по-скотски!

– Доменико, я слышу крики. Что случилось? – спросил Атто, накалывая на вилку форель.

За одним из центральных столов разыгралась довольно неприятная сцена. Большой компании был подан вертел с кусками жаркого, только что из печи. Чтобы очистить свиные ножки от пепла, один из сотрапезников сильно дунул на вертел, и горячие угольки полетели прямо в глаза сидевшей напротив даме. Ее супруг тут же потребовал от обидчика возмещения за случившееся. Между подогретыми винными парами мужчинами завязалась небольшая потасовка, которую персоналу с трудом удалось унять. К сожалению, супруг оскорбленной дамы нашел время всадить раскаленный вертел в седалище своего противника, и тому пришлось немедленно оказывать врачебную помощь.

– О, ничего, дорогой дядя, всего лишь небольшая дискуссия, – ответил Доменико, пытаясь скрыть от него менее благородную сторону столь недавно восхваленного мною образа жизни венцев.

– Обмен мнениями между друзьями, – попытался подкрепить я ложь Доменико, но Атто не позволил себя обмануть.

– Эти венцы и их город такие же вульгарные, какими их изображают в Париже, – высокомерным тоном произнес он, с трудом скрывая удовольствие от того, что наконец может говорить о них плохо. – Они могут быть сколь угодно богаты, но улицы, к примеру, у них такие же запутанные, как моток шерсти, и такие узкие, что фасады, заслуживающие, однако, величайшего восхищения, остаются совершенно незаметными… хотя мне, вообще-то, абсолютно все равно, поскольку я утратил драгоценный дар зрения и поэтому предпочитаю площади Вены, где можно свободно двигаться, не будучи побеспокоенным. Они, наверное, вымощены очень твердыми камнями, не так ли?

– Да, они не трескаются даже под большим весом колес крестьянских повозок, – сказал я.

– Так я и думал. Однако неприятно то, что комнаты в домах из-за узких улиц получаются очень темными, и, самое ужасное, что нет зданий, где живут всего пять-шесть семей. Самые благородные дамы, да даже придворные министры живут бок о бок с сапожниками или портными; нет никого, кто жил бы более чем на двух этажах: один для себя и один для слуг. Остальное владельцы домов сдают кому угодно; поэтому каменные лестницы в домах вечно грязны и находятся в плохом состоянии, равно как и улицы. Но какая разница, все равно ничего ведь не видно: здания слишком высоки, на улицах темно, а через окна попадает слишком мало света. Хотя я ничего и не вижу, но так, по крайней мере, говорят о Вене в Париже. Ты можешь это подтвердить?

– Зачастую это действительно так, синьор Атто, – подтвердил я, обиженный его внезапной злобой. – Однако позвольте сказать вам, что внутри квартир, напротив…

– Знаю, знаю, – опередил меня кастрат, – я слышал, что нет ничего более потрясающего, чем квартиры высшего общества Вены: анфилада из восьми-десяти просторных залов; двери и окна щедро украшены резьбой и позолотой; мебель и домашняя утварь, какую редко встретишь в остальной части Европы, даже во дворцах высокородных князей; гобелены из Брюсселя, огромные зеркала в серебряных рамах, кровати и балдахины из изысканнейшей камки и бархата, большие картины, японский фарфор, люстры из горного хрусталя…

Пока Атто выуживал на свет божий свои познания, я думал об обстоятельствах, которые привели меня по работе в дом одного богача. Сила парижских сплетен! Атто был слеп, но казалось, что он видел все это своими собственными глазами. В его душе сражались восхищение и зависть к врагам Франции: вчера, когда он только прибыл, он в изобилии пел мне хвалебные оды Вене, императору и их бережливости и возмущался высокомерной манией расточительства французов, которая увела страну на дно. Теперь же его снедала зависть к столь видимому благосостоянию, приводя к раздраженным охаиваниям. Он противоречил самому себе, старый аббат Мелани, с улыбкой подумал я. Вот только… Меня обуяли сомнения: а если вчера Атто был неискренен? Если он столь выразительно восхвалял благоразумие императора и пышность его столицы только затем, чтобы отвлечь внимание от себя, если прибыл в Вену ради заговора с турками? Я решил отважиться на первый вопрос:

– Синьор Атто, как вы полагаете, чего пытается добиться ага у его императорского величества?

– Я сам хотел бы это знать. Это могло бы оказаться очень полезным для моей, для нашеймиссии. Но что я хотел сказать? Предместья Вены же… – вернулся он к своей прерванной речи, откусив кусок омлета с фруктовым фаршем, – как твоя Жозефина, очень милы. Кто знает, как часто ты останавливался, чтобы полюбоваться снаружи этим украшением, летней резиденцией вице-канцлера Шенборн. Вчера мы немного прогулялись вокруг этой виллы, прежде чем отправиться в театр. Даже в Версале говорят о ней – если бы ты знал, какой там сад! А апельсиновые и лимонные деревья, все сплошь в золотых вазонах! По крайней мере, так описал мне это мой племянник.