– Это же ясно: мы все учились медицинской науке в Болонье, – ответил Христо.
– А-а-а, итальянки! – усмехнулся Опалинский.
– О да, женщины, женщины, женщины! – вздохнул Данило Данилович, подмигивая мне.
– Итальянки… не волнуйся, Драгомир! – пробормотал Полулеску, и взгляд его стал мечтательным.
– Однако два года назад наступила эта отвратительно холодная зима, с войной и голодом, – продолжал свой рассказ Христо, – и мы все отправились в Вену.
– И не пожалели об этом! – добавил Коломан. – О, Австрия! Великолепная страна, водоносная, засаженная виноградниками, изобилующая плодами и рыбой, богатая древесиной! А ты, могучий Дунай, величайшая река Европы, благороден твой исток у швабов в Шварцвальде, широко разливаешься ты в Баварии, Австрии и Венгрии, властно делишь Сербию и Болгарию, впадаешь шестьюдесятью сильными рукавами в Черное море, украшаешь своими величественными водами множество роскошных городов, однако ни один из них не богаче, не населеннее, не прекраснее, чем Вена!
Все разразились аплодисментами и, конечно же, подняли кружки. По речам и доверию, которое выказывали эти студенты по отношению друг к другу в общении, я понял, что все они являются товарищами, привыкшими мешать пиво, разговоры, иногда – глупые шутки и разгульную жизнерадостность двадцатилетних в одном бокале. Что привело этих весельчаков в университеты Болоньи или Венеции, то ведомо только богам. Если присмотреться к ним внимательнее, с каким наслаждением они пили пиво и сыпали шутками-прибаутками, они, выдававшие себя за графов, баронов и даже князей, то можно было засомневаться, удалось ли им когда-либо сделать хоть что-нибудь стоящее. А если вглядеться в их одежды под этими римскими тогами, можно было обнаружить везде одни и те же потускневшие черные воротнички, заплаты и дырявые подошвы. Они, как и мой помощник, были нищими студентами, жизнерадостными бездельниками, продвинувшимися в искусстве к цели гораздо дальше, чем в науках.
– Интересные они, твои товарищи, Симонис, – сказал я.
– Вы очень любезны, господин мастер. Некоторые из них прибыли издалека, с той стороны границ империи, из полу-Азии, – прошептал мне на ухо грек, словно извиняясь.
– Полу-Азии? – повторил я, ничего не понимая.
– О, это мое личное название для некоторых стран, которые находятся к востоку от Вены, по ту сторону Шлезии и Карпат, как, например, Понтеведро; страны, находящиеся между образованной Европой и дикими степями, по которым бродят азиатские кочевники, и дело здесь не только в географии… – ответил Симонис, многозначительно подчеркивая последние слова.
– Мне они кажутся вполне нормальными людьми, как и ты, непонимающим тоном ответил я.
– Не стоит удовлетворяться внешностью, господин мастер: я грек, – гордо заявил он. – Некоторые из них отличаются от нашей Европы не только языком и прохождением границ. Широкие равнины и мягкие холмы их родных стран, которые, как я уже говорил, находятся по ту сторону шлезийской границы или границы Карпат, напоминают местности близ Урала или в глубине Средней Азии не только по ландшафту. Их сходство с этими мирами, такими непохожими на наш, гораздо, гораздо глубже.
Я понятия не имел, что такое Урал или Средняя Азия, и поскольку не понял смысла этой немногословной речи, то просто промолчал.
Товарищеская атмосфера побудила меня сменить тему и задать еще вопросы.
– Почему тебя сначала все назвали шористом?
– Сейчас увидите, господин мастер.
– Silentuim, [27]друзья!
Слова одного из тех студентов, которые привели беануса, мгновенно заставили собравшихся умолкнуть. Грек поднялся на деревянную трибуну. Беануса подвели к нему, и Симонис серьезным гоном провозгласил:
– Прежде ты был неразумным существом, животным, грязным лисом-школяром; теперь же ты мужчина. Твои грязные зубы мешали тебе есть в меру и пить, замутняли твой разум. Теперь же ты образумишься.
– Сегодня вечером Симонис будет снимающим, – прошептал мне Коломан со своим певучим венгерским акцентом, – это тот, кто руководит церемонией. Он сравнил беануса с лисом, потому что тот прячется в норах, как школьник между партами. Поэтому посвящение еще называют крещением лиса. Если хочешь стать мужчиной, нужно выбраться на свободу, стремиться к знаниям, посещая университет и оставляя позади мир бремени и разгильдяйства. Этим вечером беанус лично выбрал себе шориста, он уже много слышал о нем и восхищается им. Добродетели Симониса наверняка пойдут ему впрок.
Может быть, подумал я, но вся эта толпа веселых студентов, казалось, ни к чему не стремилась менее, чем к добродетели. Тем временем Симонису передали замотанный в ткань предмет. То был ком черного жира, которым он начал рисовать беанусу на лице красивую бороду. Процедура, которую беанус переносил молча, была встречена аплодисментами и грубым смехом. Сразу же после этого Симонис произнес краткую речь на немецком языке, а беанусу было предложено отказаться от своей беспутной жизни, выбрать добродетель вместо порока и с помощью учебы отринуть мрак невежества.
– Сейчас начнется экзамен по латыни, – со смехом прошептал мне на ухо венгр Супан.
Беанусу было велено просклонять существительное cor,то есть «сердце», по-латыни. Тот начал склонять правильно: именительный, родительный, дательный и так далее, все в единственном числе.
– Cor, cordis, cordi, cor, corde, cor, – испуганно мямлил беанус, поскольку клыки дикого кабана мешали ему говорить.
– Numerus pluralis, [28]– приказал Симонис.
– Corda, cordarum, cordis…ай-ай!
Едва бедный беанус произнес слово corda,то есть «сердца», а также «струна», Симонис начал стегать его кишечной струной, пристегнутой к своему поясу.
– Чтобы твое упрямство беануса и твоя низкая натура исчезли! – рокотал он, стегая несчастного, пытавшегося закрыть руками лицо и шею.
Зрители корчились от хохота, аплодировали и поднимали пивные кружки к потолку.
Последовали другие вопросы и ответы, построенные на игре слов, за ними – новые удары плетью и громкий смех. Затем проверяли певческие таланты кандидата, заставив его пропеть студенческую песню, которую бедолага с кабаньими клыками во рту мог произносить только по частям: то есть снова следовали удары кнута и насмешливый свист.
Наконец беанусу нужно были лечь животом на пол. Некоторые студенты принялись жестоким образом причесывать ему волосы грубым гребнем из кореньев, в то время как другие пытались силой засунуть ему в уши большую ложку, чтобы почистить их.
– Так ты станешь избегать как грязи, так и высокомерия, и твои уши всегда будут открыты для добродетели мудрости, – с нажимом произнес Симонис в роли снимающего, – и ты освободишься от грязных звуков глупости и злости.
Откуда-то внезапно появились плотницкий рубанок, молот и сверло. Три берсеркера запрыгнули на несчастного испытуемого, который после щетки еще не пришел в себя, и начали стучать ему сначала по спине, а затем и по животу, выстругивать и высверливать его. Я молился про себя, чтобы не пролилась кровь.
– Так искусство и мудрость будут формировать и ковать твое тело, – торжественно произнес Симонис, а остальные просто умирали со смеху.
Жертве велели подняться. Теперь они поставили перед ним большое ведро, полное воды, и ему нужно было опустить туда голову, помыть ее и вытереть шерстяным лоскутком. При этом он должен был клясться, что начнет новую добродетельную жизнь.
Но мучения еще не были окончены. Теперь его посадили на стул и с силой принялись выдирать изо рта огромные кабаньи клыки.
– Чтобы твои слова никогда не были слишком злыми, – провозгласил шорист.
Тем временем два студента грубым напильником почистили ногти беануса, чтобы он, как мне объяснили, навсегда отошел от оружия и дуэлей и использовал руки только для книг и манускриптов. Конечно же, напильник был настолько грубым, что снимал вместе с ногтями и кончики пальцев несчастного беануса, который неуклюже молил о милосердии. Затем они сбрили ему нарисованную прежде на лице бороду, однако вместо мыла, ножа для бритья и полотенца использовали кирпич, кусок дерева и старый холст, так что лицо несчастного в конце испытания выглядело так, словно по нему прошелся плуг. После этого его посадили за стол и положили перед ним игральную кость и карты, чтобы проверить, не выявит ли он тяги к игре. Бедняга даже не пошевелился, настолько жестоко с ним обошлись, После этого ему под нос сунули ноты и напомнили, что если однажды он устанет от учебы, то душу ему нужно будет облегчать только и исключительно музыкой. Наконец с беануса сняли омерзительную шляпу с ослиными ушами и рогами. Симонис, выполнявший роль шориста, срезал ему волосы старыми ножницами, так что на голове у беануса в конце концов осталось только несколько редких неаккуратных островков, похожих на шпинат. Затем ему снова надели шляпу.