Питер Уоттс

НЕЧТОжества

Я – Блэр. Я бегу через черный вход, в то время, как мир вламывается спереди.

Я – Коппер. Я воскресаю из мертвых.

Я – Чайлдс. Я охраняю главный вход.

Имена не важны. Они всего лишь временные носители, не более того; всякая биомасса взаимозаменяема. Это все, что от меня осталось – вот, что важно. Мир испепелил все остальное.

Смотрю в окно и вижу себя, шагающего сквозь шторм под видом Блэра. МакРиди приказал мне сжечь Блэра, если он вернется один, но МакРиди все еще считает, что я – часть его. Это не так: я – Блэр, и я у двери. Я – Чайлдс, и я впускаю себя. Мы по-быстрому причащаемся: усики извиваются перед моими лицами, сплетаются; я – БлэрЧайлдс, я обмениваюсь новостями мира.

Мир разоблачил меня. Он обнаружил мою нору под сараем для инструментов, мой полудостроенный спасательный корабль, собранный из внутренностей мертвых вертолетов. Мир уничтожает мои пути к отступлению. А потом он вернется за мной.

Остался только один выход. Я разделяюсь. Я-Блэр делюсь планом с Коппером и питаюсь биомассой, которая когда-то звалась Кларком; так много перемен в столь краткий отрезок времени истощили мои ресурсы до угрожающей отметки. Я-Чайлдс уже поглотил то, что оставалось от Фьюкса, и готов вступить в новую фазу. Я закидываю на плечо огнемет и выхожу наружу, вовне, в долгую арктическую ночь.

Я войду в бурю и никогда не вернусь.

Перед аварией я был другим, я был больше. Я был исследователем, послом, миссионером. Я рассредоточился по всему космосу, повидал бессчетное количество миров, принял причастие: годные изменили негодных, и вся вселенная радостно устремилась к выгоде при ничтожно малых приращениях. Я был солдатом на войне с самой энтропией. Я был той рукой, которой самосовершенствуется Творение.

Во мне было столько мудрости. Столько опыта. Сейчас я не помню всего, что знал. Помню только, что когда-то я знал все.

Однако я помню крушение. В нем сразу же погибло большинство отростков, но некоторые выползли из-под обломков: несколько триллионов клеток и душа, слишком слабая для того, чтобы держать их в узде. Несмотря на мои отчаянные попытки собраться, мятежная биомасса слезала с меня, подобно старой коже: одержимые паникой маленькие сгустки мяса, они инстинктивно отращивали все конечности, о которых только могли вспомнить, и бежали прочь по жгучим льдам. Когда я все же восстановил контроль над тем, что от меня осталось, огни уже догорели, и сжимались тиски холода. Мне еле удалось нарастить достаточно антифриза, чтобы клетки не разорвались прежде, чем лед примет меня в свое царство.

Также помню, как проснулся: тупая пульсация восприятия в реальном времени, первые угольки когнитивности, сознание, медленно расцветающее теплотой, рождающееся в объятиях изголодавшихся друг по другу тела и души. Помню, как меня окружили двуногие отростки, их странный щебет, чудное единообразиепланировки их тел. Они казались совсем не приспособленнымик окружающей среде. Что за дефективная морфология! Даже будучи калекой, я видел, сколько всего следовало исправить. И я протянул руку помощи. Я дал им причаститься. Я попробовал, какова на вкус плоть мира…

…и мир напал на меня. Он напална меня.

Я не оставил от того места и камня на камне. Оно базировалось по ту сторону гор – норвежский лагерь, так его здесь зовут – и я ни за что не преодолел бы такое расстояние в оболочке двуногого. К счастью, на выбор там была еще одна форма – поменьше двуногой, но лучше адаптированная к местному климату. Я спрятался в ней, пока остальной я отбивал нападение. Я выскользнул в ночь на четырех конечностях, а вздымающееся пламя скрыло мое бегство.

Я бежал без оглядки, пока не прибыл сюда. Я прогуливался среди них в оболочке четвероногого, и они не нападали, поскольку не видели, как я принимаю другую форму.

И когда я по очереди ассимилировал их – когда моя биомасса изменялась и выдувалась в формы, невиданные здесь – я совершал причастие в одиночестве, ведь я понял, что мир не любит то, чего не знает.

Я один в буре. Я обитатель дна какого-то сумрачного инопланетного моря. Снег метет горизонтальными полосами; пойманный в рытвинах и кряжах выходящих на поверхность пород, он кружится ослепительными воронками. Но я отошел недостаточно далеко, пока что нет. Оглядываюсь и вижу лагерь: во тьме он припал к земле ярким зверем – горбатая, угловатая путаница света и теней, пузырек теплоты в завывающей бездне.

Он погружается во тьму у меня на глазах. Я взорвал генератор. Свет пропал, остались только маяки на канатах вдоль троп: нити тусклых голубых звезд полощутся на ветру, аварийное созвездие-проводник для заблудшей биомассы.

Я не собираюсь домой – я не настолько заблудился. Я прокладываю путь во тьму, туда, куда не проникает свет звезд. Ветер доносит до меня слабые крики злых и напуганных людей.

Где-то там, позади, моя отделившаяся биомасса перегруппировалась в большие, могучие формы для последней схватки. Я мог бы собраться, весь целиком; мог предпочесть целостность фрагментированности; мог поглотить сам себя и утешиться в единстве. Я мог бы придать себе сил в предстоящей битве. Но я выбрал иной путь. Я берегу резервы Чайлдса на будущее. Нынешнее время сулит одно лишь уничтожение.

Лучше не думать о прошлом.

Я столько времени просидел во льдах… Я не знал, сколько, пока мир не сложил два плюс два, не расшифровал записи и пленки из норвежского лагеря, не установил место аварии. Я тогда был Палмером; будучи вне подозрений, я решил прокатиться.

Я даже позволил себе грамм надежды.

Но это был уже не корабль. Даже не развалина. Окаменелость, вросшая в огромную ледниковую яму. Двадцать оболочек могли стать друг на дружку, и даже тогда они едва ли коснулись бы верхнего края кратера. Время придавило меня, словно тяжесть всего мира: сколько же веков потребовалось для того, чтобы вырос такой слой льда? Сколько бесконечностей изрыгнула вселенная, пока я спал?

И за все это время – возможно, миллион лет – меня не спасли. Я так и не нашел себя. Интересно, что это значит. Интересно, существую ли я где-либо, кроме как здесь и сейчас.

Я замету следы в лагере. Они получат свою финальную битву, получат монстра. Позволю им победить. Пускай прекратят поиски.

Здесь, в буране, я вернусь во льды. В конце концов, я ведь как будто и не просыпался: прожил всего лишь парочку дней за все эти бесконечные столетия. Но за это время я узнал достаточно. Я узнал по обломкам, что чинить нечего. Я узнал по льдам, что никто не прилетит меня спасать. Я узнал от мира, что перемирья не будет. Единственная надежда на спасение – это будущее: пережить враждебную, извращенную биомассу, позволить времени и космосу изменить правила игры. Возможно, когда я проснусь в следующий раз, мир будет другим.

Прежде, чем я увижу новый рассвет, пройдет вечность.

Вот чему научил меня мир: адаптация = провокация. Адаптация стимулирует насилие.

Застрять в мирской коже… Это мне кажется почти непристойным – преступление против самого Творения. Она так плохо приспособлена к окружающей среде, что ее нужно укутывать во многие слои тканей просто для того, чтобы удержать тепло. Существуют мириады способов ее оптимизировать: конечности покороче, изоляция получше, соотношение поверхность-объем пониже. Все эти формы сидят во мне, но я не осмеливаюсь использовать ни одну из них, даже для того, чтобы уберечься от холода. Я не смею адаптироваться; здесь, в этом проклятом месте, я могу только прятаться.

Что это за мир такой, который отказывается от причастия?

Это ведь самое простое, самое минимальное озарение, на которое способна биомасса. Чем лучше твоя способность меняться, тем легче тебе адаптироваться. Адаптация – гарантия пригодности, адаптация – гарантия выживания. Она глубже разума, глубже тканей; она заложена на клеточном уровне, на уровне аксиомы. Более того, она приятна. Принимать причастие значит испытывать незамутненное чувственное блаженство, блаженство от осознания того, что благодаря тебе космос становится лучше.