С выводами отец не спешил. Он не хотел обижать строителей, они столько вложили в эти пещеры, к тому же первые впечатления — это только первые впечатления. Отец осторожно, в форме вопроса, высказал свои сомнения, сопровождавшему его среднемашевскому заместителю министра Борису Львовичу Ванникову, который курировал проект. Он ожидал, что Ванников начнет возражать, доказывать разумность и необходимость стройки. Но Ванников только пожал плечами, «глянул хитровато», отец уловил в его глазах улыбку, и согласился.

— Так зачем же… — опешил отец.

— Мы, — отвечал Ванников, — не лезли в это дело, то была идея Сталина. По возвращении отца в Москву планы строительства пересмотрели, чтобы не пропали даром затраченные средства, решили завершить недоделанное, а от новых подземных заводов, их по сталинскому приказу проектировали и в других труднодоступных местах, отказались. После отставки отца сталинскую стройку разморозили. В 2001 году я видел телевизионную передачу о Железногорском подземном монстре. В ней его назвали «гордостью советского народа». Как можно гордиться собственной расточительностью? Хотя гордятся же египтяне своими пирамидами.

Если в Красноярске отец испытал разочарование, то Новосибирская «Золотая долина» его порадовала. Деньги здесь вкладывались в будущее, и вкладывались с умом. Сильное впечатление на отца произвела и организация дела. Лаврентьев четко отвечал на вопросы, знал, что где строится, кому чего не хватает, кто просит лишку.

«Не забуду, как, когда строили в Сибири академические сооружения, этот большой ученый жил в палатке и ходил в кирзовых сапогах, — восторгался Лаврентьевым отец. — Но главное не в том, как человек одет и что он носит — сапоги или цилиндр. Трезвость ума и пробивная сила Лаврентьева — вот что подкупило меня.

Требовалось очень много денег, особенно строительным организациям, чтобы в короткий срок создать хотя бы основу филиала, — продолжает отец. — Научное строительство — непрерывный процесс, как и развитие самой науки. Душой нового дела стал сам Лаврентьев. Я, когда бывал в Сибири, несколько раз посещал Академгородок, смотрел, как идет строительство.

Лаврентьев привез туда семью, жил очень скромно в типовом финском домике, это я увидел, побывав у него на обеде». (На самом деле он жил в избе лесника, построенной тут еще в доакадемические времена.)

Несмотря на искреннее восхищение отца Лаврентьевым, их отношения нельзя назвать безоблачными. В октябре 1959 года они крепко поцапались из-за Лысенко, «злого гения» страны, науки, Хрущева и, отчасти, Лаврентьева.

Проблемы с Лысенко у Лаврентьева возникли чуть ли ни со дня основания Сибирского отделения. Михаил Алексеевич пригласил заведовать Институтом цитологии и генетики Николая Петровича Дубинина, одного из немногих профессоров-генетиков, чудом уцелевшего во время сталинско-лысенковского «выпалывания с научного поля вейсманистско-морганистских сорняков».

Ему повезло, он укрывался в средмаше, там тогда всерьез занялись изучением влияния радиации на живой организм. В средмаш с его драконовской системой специальных допусков даже всесильный Лысенко пробраться не смог. Да и не интересовало его то, чем занимались атомщики. Другое дело — академический институт в самом центре Сибири. Лысенко понимал, что с Лаврентьевым ему не сговориться, они хорошо знали друг друга еще по Украине. Трофим Денисович пошел к Христиановичу, предложил ему сотрудничество и свою поддержку, пообещал прислать настоящих ученых, но с одним условием — никакого Дубинина. Когда Христианович рассказал Лаврентьеву о своей встрече с Лысенко, тот вспылил: Лысенко в Сибирское отделение вход заказан.

В ответ Лысенко показал зубы: в ЦК пошли письма «колхозников», они жаловались на понаехавших в Сибирь «морганистов», которые вместо пшеницы заполоняют поля сорняками якобы для научных целей, а нам такой науки не надо. К Лаврентьеву в «Золотую долину» нагрянула «авторитетная» комиссия во главе с Ольшанским, лысенковцем, президентом Сельскохозяйственной академии. Действовала она по трафарету 1940-х годов: «проверив» работу Института генетики, потребовала его закрытия как бесполезного. И это при том, что сибиряки занимались не только «чистой» наукой. Они вплотную подошли к внедрению на поля так называемой триплоидной сахарной свеклы — сорта, обеспечивающего повышение выработки сахара на 15 процентов. Свекла Ольшанского не заинтересовала. Он снова по указанию Лысенко предложил Лаврентьеву взамен Дубининского создать «Мичуринский институт». Сельскохозяйственная академия при таком раскладе поддержит его и деньгами, и людьми. Лаврентьев лавировал, говорил о соревновательности в науке, но уходить под крыло Лысенко категорически отказался.

Тогда Лысенко пустил в ход «тяжелую артиллерию». Он подговорил то ли Шевченко, то ли Полякова нажаловаться отцу на творимые в Сибирском отделении его любимцем Лаврентьевым безобразия, который-де не только пускает государственные деньги на ветер, но при этом прикрывается его, хрущевским, именем. Прием сработал. Отец вспылил, в сердцах пообещал Сибирское отделение разогнать, Лаврентьева уволить, публично заявил о поддержке Лысенко: «Замечательное дело делает академик Лаврентьев, создает новый научный центр. Я хорошо знаю академика Лаврентьева, он хороший ученый. Нам надо проявить заботу, чтобы в новые научные центры подбирались люди, способные двигать науку вперед. Это не всегда учитывается. Например, в Новосибирске строится Институт цитологии и генетики, директором которого назначен биолог Дубинин, противник мичуринской теории. Работы этого ученого принесли мало пользы науке и практике. Где выдающиеся труды биолога Дубинина, который является одним из организаторов борьбы против мичуринских взглядов Лысенко? Если работая в Москве, он не принес существенной пользы, то вряд ли принесет ее в Новосибирске».

Лысенко не сомневался — дело сделано. Шевченко доверительно сообщил ему, что Хрущев на пути из Китая в Москву в октябре 1959 года собирается остановиться в Новосибирске. Там он «разберется с вейсманистами-морганистами». Лысенковцы еще раз посоветовали Лаврентьеву пока не поздно, покаяться, отказаться от «ереси».

Лаврентьев решил действовать на опережение. Он добился своего включения в делегацию, ехавшую с Хрущевым в Китай. В Пекине Михаил Алексеевич под предлогом, что по пути домой им обоим предстоит лететь в Новосибирск, напросился в самолет к отцу. В самолете отец расспрашивал Лаврентьева об Академгородке, их научных планах и результатах, о тамошнем житье-бытье. Пока Михаил Алексеевич рассказывал о геологах, о своих любимых подводных и надводных взрывах, о получении сверхчистых материалов для электроники, отец слушал его благосклонно, если что-то не улавливал, переспрашивал. Однако при первом же упоминании Института цитологии и генетики он вспылил. Его хорошо «подготовили» в Москве, и слушать объяснения Лаврентьева отец не желал. Он начал выговаривать Лаврентьеву: он де математик, а не биолог, всякие лжеученые-проходимцы, «вейсманисты-морганисты» его водят за нос. Отец проявил осведомленность в деталях, попенял Лаврентьеву: ему-де хотели помочь, предлагали оздоровить институт, влить в него настоящих ученых-практиков, а он отказался.

Лаврентьев не дрогнул, ответил, что не его, а Хрущева водят за нос. Он-то отлично понимает, что делает. В общем, поговорили. Отец насупился — аргументов, опровергавших слова Лаврентьева, у него не находилось. Он демонстративно отсел от академика и вызвал Ильичева с бумагами.

Ил-18 отца состоял из двух салонов: его личного, с приставленными к креслам двумя столами для работы и диванчиком напротив для сна и отдыха, и второго, обычного, такого, как в стандартном самолете. В нем размещались помощники, журналисты и все иные сопровождающие лица.

Отец с Ильичевым занялись рутинными делами. Лаврентьеву же ничего не оставалось, как ретироваться во второй салон. «Опала» продлилась недолго. Отец слишком дорожил мнением Лаврентьева, чтобы просто от него отмахнуться. Покончив с бумагами, он одумался и пошел во второй салон мириться, посетовал, что, пока они спорили, все, кроме них двоих, пообедали. Отец пригласил Лаврентьева пообедать с ним.