Булганин, как и Маленков, признавал лидерство отца. Пребывание на вторых ролях его внутренне не задевало, они с отцом работали в таком тандеме еще с 1930-х годов: отец — секретарь Московского комитета, он — городской голова, председатель Моссовета. Однако постоянное педалирование Молотовым его «второсортности» давало свои плоды. Если раньше Николай Александрович без обиды воспринимал подшучивание над собой, смеялся вместе с отцом, то теперь, с какого-то момента, оно его все больше раздражало. Булганин еще не созрел для открытой оппозиции отцу, но зрел. От отца зависело, дозреет ли он, чью сторону примет Булганин в случае конфликта в руководстве страны. Однако отец не замечал происходивших в Булганине перемен. Он продолжал вести себя с ним по-приятельски. Булганин же больше себя в приятелях отца не числил.

Ворошилов, Председатель Президиума Верховного Совета, к номинальной роли «президента» и члена Президиума ЦК давно привык. Если бы не история со Сталиным на XX съезде, он бы цепко держался за отца. Но Сталина он простить Хрущеву не мог и не хотел. Со Сталиным Ворошилова связывала вся его жизнь. Они вместе в Гражданскую войну создавали Первую Конную армию. Вместе воевали с белыми, и не только с белыми, но и с собственными возомнившими себя стратегами выскочками — Троцким с Тухачевским. Теперь же получалось, что Тухачевский — не раздавленный враг, а невинная жертва. И это только начало. Где гарантия, что завтра не реабилитируют самого Троцкого? Что тогда останется от него самого, от Ворошилова? Климент Ефремович пока не изменял отцу, но внутренне был готов изменить при первой возможности.

Шахиншах Иранский, Елизавета Английская и Елизавета Бельгийская

С Ворошиловым, быстро старевшим умом, но не телом, то и дело случались различные происшествия. Я бы назвал их комическими, если бы комизм в большой политике не сопровождался весьма неприятными для страны последствиями.

В субботу, 23 декабря 1955 года Климент Ефремович принимал посла Ирана Абдул Гуссейн Ансари по случаю вручения верительных грамот. Все шло в соответствии с протоколом. Процедура вручения верительных грамот сама по себе необременительная, расписанная до мелочей, казалось, не могла таить никаких подвохов. В соответствии с правилами, посол произнес короткую речь, в частности, как написано в газете «Известия» — официозе Верховного Совета СССР, отметил, что «предстоящее посещение его Величеством шахиншахом Советского Союза, весть о котором была встречена с таким сердечным одобрением со стороны советской общественности, укрепит более чем когда-либо дружбу и взаимопонимание между обеими странами и послужит делу мира».

Переговоры о визите велись давно, шах тянул с ответом и вот наконец передал через вновь назначенного посла свое согласие. Отец этому визиту, свидетельствовавшему о начале процесса восстановления в Иране доверия к нашей стране, практически разрушенного Сталиным после войны, когда он намерился «поглотить» временно оккупированный советскими войсками Иранский Азербайджан, придавал немалое значение. Они смогут поговорить с глазу на глаз, он убедит шаха, что к старому возврата нет, опасаться Советского Союза нет никаких оснований.

Отвечая послу, Ворошилов читал по бумажке, что советское руководство и он лично приветствуют заявление посла о визите шахиншаха в Советский Союз, и пообещал, что советская сторона примет высокого гостя тепло и по-дружески. Закончив обмен официальными речами и чокнувшись бокалами с шампанским, Ворошилов и посол присели к стоявшему в углу зала круглому белому столу. Протокол предусматривал неофициальную краткую, минут на пять-десять, беседу.

Поблагодарив посла, осведомившегося о его здоровье, Ворошилов, которому запала в голову информация о предстоящем визите шаха в СССР или просто одно слово «шах», вдруг оживился.

— Что это вы у себя шаха все терпите? — неожиданно спросил он посла. — Мы своего царя Николашку давно скинули, и вам пора…

Ошеломленный дипломат пробормотал что-то невразумительное и спешно откланялся.

Из аппарата Президиума информация о происшествии, напоминавшем рассказы Йозефа Швейка о престарелом императоре Франце-Иосифе, наружу не просочилась. Там решили прикрыть шефа. Чиновники быстро привыкают к причудам начальства.

Хуже себя чувствовал посол. Он никак не мог решить, как расценивать отношение главы соседнего могущественного государства к своему монарху и написал в Тегеран обо всем, как было. Через некоторое время на стол отцу легла копия расшифрованного КГБ донесения посла шаху.

Он за голову схватился… Все усилия восстановить доверие шаха Ирана — коту под хвост. После таких слов главы Советского государства он может вообще отказаться от визита. И будет абсолютно прав. Расстроенный и рассерженный отец потребовал от Ворошилова объяснений и не приватно, а на заседании Президиума ЦК.

Ворошилов обиженно, несмотря на лежавший перед ним текст иранской шифровки, убеждал коллег, что он «такой глупости сказать не мог, потому что это не в моей натуре. Я, не хвастаясь, могу сказать, что в отношении деликатности и умения вести себя среди этой братии я вполне владею… Как я мог говорить что-то недопустимое?»

Кто-то из присутствовавших усомнился в квалификации переводчика, возможно посол что-то недопонял, уж больно анекдотично звучало все происшедшее. Но из справки МИДа следовало, что посол перед революцией окончил Петербургский университет и в переводчике по существу не нуждался.

Припертый к стене Ворошилов вину свою признал, засокрушался: «Бес попутал…» Отец вспылил: «Да ты, Клим, так ненароком и войну объявить можешь…»

Эта история продолжения не получила. Шахиншах Ирана словам Ворошилова значения не придал, он грамотно оценивал расстановку сил в советском руководстве.

25 июня 1956 года отец с Ворошиловым встречали шаха Мохаммеда Реза Пехлеви и шахиню Сорейю во Внуковском аэропорту. Визит прошел на редкость удачно. Отец остался доволен, но потом подтрунивал над Климентом Ефремовичем, как тот вознамеривался устроить в Иране революцию. Ворошилов кисло улыбался в ответ, но то, как отец выставил его на посмешище, пусть и перед своими, запомнил.

Внешне Ворошилов держался по отношению к отцу подчеркнуто дружески и, я бы сказал, подобострастно. Отец же позволял себе шутить над Ворошиловым, как ему казалось, совершенно безобидно.

Приведу пример, которому я оказался свидетелем. Во время отпусков отец считал уместным один раз собрать вместе отдыхавших в округе значительных лиц: руководителей социалистических стран и братских компартий, военачальников, министров — всех, естественно, с семьями. Прием начинался с утра и проходил в пустовавшем царском дворце, расположенном в горах над Массандрой. Гуляли, шутили, стреляли из ружей по тарелочкам и, конечно, беседовали. Ради бесед эти встречи и затевались. Часа в три садились за стол. В запомнившийся мне год стояла сильная жара, и отец предложил обойтись без алкоголя. Ворошилов стал шумно возражать. Отец пошептался с официантом, и перед Климентом Ефремовичем появилась бутылочка его любимой «Столичной». Он сам наполнил себе первую рюмку, остальные гости за неимением ничего более крепкого ограничились виноградным соком. Ворошилов встал и начал свой коронный тост за женщин. В течение последних лет он его произносил всегда и везде. Он говорил долго, цветисто и немного напыщенно. Наконец, провозгласив здравицу, он ловко, в один глоток, «хлопнул» рюмку. Отец пригубил свой сок и исподтишка поглядывал на Ворошилова. Тот глотнул содержимое, поперхнулся, густо покраснел и начал недоуменно озираться. Никто, кроме отца, не понял, что произошло. Тот же по-детски радовался удавшейся шутке. По его просьбе бутылку заполнили ледяной кипяченой водой.

Наконец Ворошилов очухался и недоуменно произнес: «Вода?» Отец заразительно рассмеялся, его поддержали все остальные, сидевшие за столом. Все, кроме Ворошилова. Он разозлился, буркнул: «Так и отравить могут» и, насупившись, сел. Отец начал его успокаивать — все это лишь безобидный розыгрыш, но Климент Ефремович понять его не желал. Настроение у него испортилось на весь оставшийся день. Происшествие, конечно, незначительное, но лучше бы отцу не шутить так с членом Президиума ЦК.