Фредерик Дар

Моё печальное счастье

У нашего города, расположенного в окрестностях Парижа, странный вид и не менее странное название — Леопольдвиль. Мне рассказывали, что он был выстроен каким-то бельгийцем. Я не была в Бельгии и почти уверена, что никогда не уеду отсюда. Однако не думаю, что бельгийские города похожи на наш. Приезжие — а их становится все больше по мере того, как растут заводы — вначале с огромным трудом ориентируются в Леопольдвиле. Все его улицы расходятся по прямой от круглых площадей. Это слегка смахивает на площадь Звезды, только размером поменьше, и за тем исключением, что у нас нет Триумфальной арки, а каждая авеню столь неизбежно кончается точно такой же круглой площадью, что в конце концов вы ощущаете себя в кошмарном сне.

Спустя некоторое время можно почувствовать себя увереннее, беря за точку отсчета железную дорогу, Сену и церковь, но не забывайте, что так легко это не дается!

Наш квартал расположен по другую сторону железнодорожных путей, и пресловутый бельгиец не приложил руки к прокладке здешних улиц. Домишки тут невзрачные, лепятся один к другому, как бог на душу положит, на плоском пятачке, обрамленном высокими фабричными трубами. Из них валит дым, образуя гигантскую и бесконечную череду черных облаков, которые затем опускаются на город.

Я нахожу это безобразным. Но, похоже, это не совсем так, ибо однажды привлеченный этим пейзажем художник расположился за нашим садиком со всем своим скарбом. Он приходил несколько дней подряд. Возвращаясь с работы, я шла взглянуть на полотно. Мне казалось, что на его картине наша округа выглядела еще более печальной; в ней даже появилось что-то тревожное. На ум приходили похороны бедняков, на которые никто не счел нужным пойти. Я все надеялась, что художник добавит в свой пейзаж немного солнечного света, сделает его веселее; откровенно говоря, я не представляла, как будущий владелец картины будет жить в ее присутствии — и кто захочет ее купить. Но однажды художник больше не появился. Вместо того чтобы нарисовать солнышко в верхней части картины, он ограничился тем, что поставил свою подпись внизу. Я оплакивала тот солнечный свет, что он мог подарить и в чем, как и добрый боженька, нам отказал.

Зачем я рассказываю вам про все это? Есть ли в этом смысл? Думаю, что да, так как мне бы хотелось, чтобы вы поняли, почему и как все произошло.

Мне могут сказать, что место, где вы выросли, становится в конце концов, привычным и любимым? Так вот, как видите, это совсем не так. Леопольдвиль всегда внушал мне ужас, ибо я видела его таким, каким он был: сумрачным и искусственным. Города не должны строиться одним махом и одним человеком, иначе они начинают слишком походить на крольчатник, а их обитатели — на кроликов. Наш дом стоит на самой окраине города, почти у кромки простирающихся до автодороги засаженных овощами полей, — тех, что пощадили заводы. Лук-порей, морковь или капуста… Дома ждали с опасением того года, когда сажали капусту и вся местность пропитывалась ее гнилым запахом. Сколько угодно держите окна закрытыми — этот запах вездесущ. Я люблю природу, но в ужасе от здешних земледельцев. Они и не настоящие крестьяне вовсе. У них тракторы, джинсы и летные сапоги, что покупаются в Париже на распродаже воинского обмундирования. По воскресеньям они ездят на бега в новеньких автомобилях, а их жены имеют еще и собственные… Лук-порей приносит сумасшедшие прибыли, когда его возделывают у ворот Парижа.

Что же до нашего дома, то следовало бы описать вам его жалкий вид. Построенный задолго до того, как вырос город, домишко уже вовсю дряхлеет, со стен сыплется штукатурка. Мама иногда отправляет заказные письма управляющему с требованием ремонта, но собственники дома не дают согласия. Они унаследовали эту хибару от старого дяди, и так как не ладят между собой, не отвечают и на письма.

Я отлично знаю, что мама может обратиться в суд, но мы слишком часто запаздываем с платежами, особенно когда Артур, ее друг, можно сказать, мой отчим, либо без работы, либо в запое.

Собственного отца я никогда не видела и думаю, что и мама его бы сейчас не узнала. Семнадцать лет назад она встретила его на танцах, Она думает, что он был итальянцем или кем-нибудь в этом роде, и, действительно, я — брюнетка. Танго — это конек итальянцев, все так считают. У мамы должна была кружиться голова к концу вечера. Они пошли порезвиться в поля, и, возможно, именно с того времени мама не переносит капустный запах, особенно с наступлением вечера.

Когда я явилась на свет, мама отдала меня бабушке, жившей на другом берегу Сены у карьеров. С ней я пробыла до шести лет. Когда бабу умерла, я возвратилась в Леопольдвиль, в дом Артура. Я хотела бы представить вам его, но рассказывать особенно и нечего. Он из тех, кто на групповых фотографиях всегда стоит в заднем ряду, с физиономией, всякий раз наполовину закрытой стоящим перед ним более удачливым верзилой. В общем и целом неплохой тип, жалкий и робкий! Как большинство слабаков, он пьет, чтобы придать себе храбрости, а потом покрывает бранью тех, кто в обычном состоянии пользуется его уважением. Вот почему он так часто остается без работы.

Скоро пятнадцать лет, как мама и Артур вместе. У них нет детей. Я догадываюсь, что Артур хотел иметь хотя бы одного собственного, но мама была против. Думаю, в один прекрасный день они поженятся; мама не отдает себе отчета, что, старея, Артур приобретает привычки буржуа, особенно с той поры, как обзавелся телевизором, чтобы бросить вызов соседям.

Перед тем как это все случилось, я работала на заводе. Вполне искренне говорю: я никогда не думала наниматься в прислуги.

В наших краях домашнюю работницу найти невозможно. Доказательство тому то, что врачи и директора предприятий выписывают прислугу из Бретани. Они помещают объявления в газетах Морбигана или Финистера, после чего появляются краснолицые и пышнотелые девицы, таща по новенькому картонному чемодану в каждой руке. Месяц-другой они остаются на месте, теряют загар, приспосабливаются к жизни в городе, а затем бросают службу ради завода, где больше платят и дают свободу после шести.

И вот именно эта свобода больше всего на меня давила. Каждый день одна и та же невеселая дорога в потоке непотребно выражающихся велосипедистов… Потом железнодорожный переезд, куда устремляется толпа рабочих, и они в этот момент хватают тебя своими грязными руками… И, наконец, шаткий домишко Артура, почти без мебели… Сам Артур, высокий и полный, наподобие челнока, с подбородком галошей, полинявшими усами и прилипшими к губам клочками папиросной бумаги!

Нет, клянусь вам, в конце концов, это становилось все невыносимее. Начала я с того, что стала возвращаться домой другой дорогой, проходя через центр Леопольдвиля. Здесь столь же «весело», как и повсюду, но хотя бы город выглядит богаче. Дома построены из песчаника, окружены травяными газонами, посреди которых по вечерам крутятся водяные разбрызгиватели.

Там я и обратила внимание на дом Рулендов.

На первый взгляд, он ничем не отличался от других. Двухэтажное строение с заостренной крышей, увенчанной фарфоровой стрелой, с небольшими окошками в разноцветных переплетах, крыльцом, к которому вели несколько ступеней, и светло-голубым фаянсовым орнаментом вокруг дверей… И все же этой обители была свойственна какая-то носившаяся в воздухе загадочность. Как вам это объяснить? Дом, казалось, пребывал в другом месте. Да, это был здешний дом, но помещенный на какой-то неизвестный остров. Маленький и таинственный остров, где, наверное, было чертовски здорово жить.

На подъездной дорожке, засыпанной красным песком, стояла восхитительная американская машина зеленого цвета с всегда начищенными, сверкающими хромированными деталями, с белыми сиденьями, вызывавшими в моей памяти когда-то замеченную мельком из окна электрички парижскую гостиную… Это видение длилось всего несколько секунд, но с тех пор я не переставала мечтать о той гостиной и представляла, что счастье в этом недостойном мире как раз заключается в том, чтобы опуститься в огромное кресло белой кожи.