Doreen Tovey

DOUBLE TROUBLE

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Время проходит даже в такой деревенской глуши, как наша. Шеба, наша сиамочка блюпойнт, была теперь чинной старушкой шестнадцати лет. Соломон Секундус, обычно именуемый Сили, которого мы приобрели ей в утешение — и нам тоже — после смерти нашего первого великого Соломона, вырос в полуторагодовалого силпойнта. Аннабели, нашей ослице, исполнилось девять.

Хотя вы бы ей никогда столько не дали — ни по виду, ни по поведению. Я начинаю эту книгу, а большой палец у меня уже как будто никогда прежним не станет, спасибо шуточке Аннабели.

Как-то утром в понедельник Чарльз решил дать ей попастись на лесной тропе у нашего коттеджа, так как по понедельникам школа верховой езды выходная и можно не опасаться, что Аннабель остановит лошадей, натянув веревку, которой привязана, поперек тропы — ее любимая забава. Но только в это утро двое решили совершить верховую прогулку. Первого всадника, нам незнакомого, Аннабель пропустила без помех. Когда я поглядела на нее через калитку, она невинно щипала траву на той стороне, где была привязана, трудолюбиво вытягивая шею, аккуратно отодвинув маленький круп и даже не взглянув на лошадь у себя за спиной.

Однако затем появилась всадница, причем хорошо нам знакомая юная девица, восседавшая на лошади, точно Елизавета Первая во главе парадной процессии, всем своим видом ставя нас, жалкую деревенщину, на место. Так вот, когда появилась она, Аннабель словно бы случайно щипала траву у другой живой изгороди, и ее веревка была туго натянута поперек тропы.

— В этом она вся! — сказала я, когда Чарльз примчался из плодового сада, говоря, что Аннабель задерживает эту Робарт, так не пойду ли я помочь с ней справиться. Вот почему, холодея при мысли, как мы будем выглядеть, пытаясь сдвинуть с места эту маленькую такую-разэдакую, пока вторая смотрит на нас со своей лошади, я выбежала за калитку, не захватив уздечки Аннабели (а без уздечки ее сдвинуть с места не легче, чем гору, которая не пошла к Магомету), отвязала конец веревки и стала дергать.

Спектакль разыгрался незамедлительно. Аннабель встала на дыбы что твой мустанг, я свалилась в грязь, встала, потеряв туфлю, а Аннабель провальсировала задом вперед и наступила на мою бедную беззащитную ступню.

— С тобой все в порядке? — осведомился Чарльз. (Не сомневаюсь, он задал бы этот вопрос, если бы я проваливалась в кратер Везувия.)

Ручаться за себя я не могла и промолчала, а потом прошипела сквозь стиснутые зубы:

— Хватай ее за ошейник! Хватай за ошейник, не то она опять начнет!

Я запихнула ногу в полную грязи туфлю, стараясь не хромать, железной хваткой вцепилась в ошейник Аннабели с одной стороны, Чарльз ухватился за него с другой, и мы повели ее на пастбище. У его калитки на дороге какая-то особая грязь, и обходить ее следует только гуськом — я впереди, за мной Аннабель, а Чарльз с небрежным видом замыкает шествие. И тут, не сумев удержать равновесие на склоне, Чарльз выпустил ошейник, Аннабель вскинула задом и помчалась назад по дороге, а я — как всегда, жертва этой парочки — оказалась в роли тележки.

Ошейник я, естественно, тоже выпустила, но ее веревка была намотана на мой большой палец, сдернуть ее я не сумела, и хоть бежала во всю прыть, настал момент, когда Аннабель побежала быстрее меня. И если бы я не споткнулась и не плюхнулась на дорогу, превратившись в подобие тормоза, наша миленькая маленькая ослица втащила бы меня на склон, точно воздушного змея на нитке.

— С тобой все в порядке? — осведомился Чарльз, пробегая мимо меня за причиной всех этих бед. Я предоставила ему отвести Аннабель на пастбище. Я предоставила ему выслушать небрежное «благодарю вас» из уст невозмутимой мисс Робарт. (Невозмутимость невозмутимостью, но Чарльз сказал, что даже у нее, когда она проезжала мимо, вид был слегка оглушенный.) Я же со всем достоинством, на какое меня хватило, заковыляла к коттеджу, чтобы заняться моим истерзанным большим пальцем, который вытянулся на два фута — во всяком случае, такое у меня было ощущение. Зачем, пришла мне в голову мысль, зачем мы держим ослицу, когда у нас есть две сиамские кошки?

Все, конечно, зависит от обстоятельств. Бывают моменты, когда я недоумеваю, зачем мы держим сиамских кошек. Но тут Сили — к счастью, в заточении, так что хотя бы можно было не ломать головы, где искать его в лесу, — тут Сили, сидя на столе, прищурился на меня с таким сочувствием, что не оставалось сомнений — он мой единственный друг во всем мире, и уж он-то знает, как мне больно!

Да, бесспорно. Лишь несколько недель назад Аннабель и ему попортила лапы. Галопируя по лужайке, чтобы пофорсить перед прохожими, она наступила в лунку для мини-гольфа, а так как весит она, галопируя, добрых полтонны, то и загнула край металлической чаши в лунке. Все это мы сообразили как-то утром, с ужасом обнаружив, что у Сили под парой когтей подушечки почти срезаны. Мы чуть было не вызвали детективов, но вовремя вспомнили, как он любит, лежа на животе, выуживать мяч из лунки. Чарльз пошел посмотреть и обнаружил следы галопа, ведущие прямо через лунку, и загнутый, острый, как бритва, край.

Господи, да какая же это должна быть боль, сказала я, осматривая злополучные ободранные подушечки. Теперь они подживали — прошло дня два, после того как он покалечился. Но все равно выглядели они совершенно багровыми. Как Соломон, который был единственным котом в наших местах с раздвоенным языком — он его прокусил, когда завывал, вызывая на бой другого кота, — Сили теперь станет единственным котом в наших местах со стесанными подушечками.

Он и тогда прищурил на меня глаза. Даже и не заметил, сказал он.

У всех сиамов есть свои отличительные привычки, и, хотя Сили походил на Соломона не только внешне, но словно позаимствовал и многие его привычки, эта манера многозначительно жмуриться принадлежала ему одному. Она выражала мудрость, полную невинность, извинение, привязанность — то, что. ему требовалось в данный момент. Зажмуренные глаза, когда я нянчила мой большой палец, означали сочувствие. Зажмуренные глаза, когда я грозно спрашивала, кто оставил отпечатки лап на холодильнике, означали, что он понятия не имеет. Должно быть, Шеба. Хотя Шеба была уже слишком слаба, чтобы прыгать на холодильники, и в окрестностях был только один кот, оставлявший следы поперечником в два дюйма. Зажмуренные глаза, когда с ним заговаривали гости, означали, что он очень рад познакомиться, и, учитывая, что вид у него в такие минуты становился еще более восточным, гарантировал комплименты его незаурядной внешности.

А она таки была незаурядна. Маска, самая темная, какая только может быть у силпойнта, раскосые глаза ярчайшей голубизны. Массивность, широкоплечесть — одним словом, монарх среди котов. Только (и порой это производило совсем уж неотразимый эффект) он-то считал себя котенком.

Например, по-прежнему не умел открывать дверь в прихожую и ждал, чтобы ее ему открыла Шеба. И хотя в дни его детства было умилительно смотреть, как она привычно толкает дверь, а за ней семенит толстенький котенок, теперь по меньшей мере казалось странным, когда она проделывала это в свои дряхлые шестнадцать лет, а затем через нее в открывающуюся щель прыгал истинный юный Геркулес сиамского племени.

И он все еще пользовался своим детским голоском. Правда, он мог реветь, как дикий бык, когда считал нужным — например, если мы не выпускали его наружу или к ужину подавалась рыба, и он сообщал, что терпеть ее не может. Но обычно он изъяснялся нежными «уоу» или «мррр-мрр», и не дрался, и не прыскал даже… Конечно, кастрирован он был на седьмом месяце и, конечно, в доме прыскать ни в коем случае не стал бы, но под открытым небом наш первый Соломон был просто чемпионом по прысканью. Он прыскал, помечая свою территорию. Он прыскал, просто чтобы показать, какой он мастер. «Ну, прямо водяной пистолетик», — как-то с восхищением сказал наш сосед старик Адамс. Естественно, когда опрыскиванию подвергся столб калитки мисс Уэллингтон, а не его собственный.