… Арль лукаво взглянул на усталого Винсента.
Этот маленький городок, мощенный булыжником, белел уютными домиками с красными черепичными крышами.
Темный собор святого Трофима строго и одиноко возвышался над черно-зелеными тополями и синими далями. Чистое голубое небо выгорело от жары, казалось серым с фиолетовым маревом у горизонта.
Сколько чувств теснилось в воспаленной голове Ван Гога! Он слышал ленивое биение пульса города, уставшего от полдневного зноя. Как отличен ритм Арля от тревожной и иногда бессмысленной суеты парижан, бегущих, как белка в колесе, в погоне за модой. Быстро темнело. Зажгли фонари вечерние кафе, злачные места. У порогов домиков сидели на зеленых скамьях обыватели с трубками, пуская клубы дыма.
Арльские дамы.
В тихом вечернем воздухе пахло снедью. Хозяйки готовили ужин.
Ван Гог остановился. Сбросил с плеч этюдник. Ах, как может искусство возвысить или унизить человека!.. Все зависит от того, какую задачу поставил творец. Ведь давно не секрет, что сознание людей незаметно, но прочно формируют поэзия, музыка, архитектура, искусство.
… Как воет сирокко.
Он дует во все щели размалеванного желтой краской павильона … Как болит все тело, разбитое недугом и работой, голодом и одиночеством…
— Ведь я, по сути дела, рабочий, — думал Ван Гог.
Сколько вранья в толках болтунов о жизни богемы. Я все больше сомневаюсь в том, что пейзажист Монтичелли якобы беспробудно пил. Когда же он создал свои великолепные полотна? Нет, только работа и покой, и так еле выдерживают нервы. Ведь когда пишешь, словно не замечаешь усилий. Как щемят глаза, воспаленные от беспощадного солнца, болит голова… Спать, спать…
Тяжелый, беспробудный сон упал на Винсента. Бредовые, кошмарные цветные видения толкались, сменяясь без смысла и связи. Вот он видит себя мальчишкой. Босой бегает по вересковой пустоши, а кто-то грозит ему… Кто? Вот замелькала вереница женщин — гордая молодая Кее в белом платье проходит мимо, не улыбнувшись. Ах, как обольстительна лондонская кокетка Урсула Луайе, ее томные глазки, кружевные оборки, маленькие ножки — все чудо.
Но почему она смеется, хохочет, убегает… Мрак.
И из тьмы выползает Кристина — Сип, беременная, жуткая, и рядом с ней, как щенята, копошатся пятеро детей. Она плачет, рыдает и пьет, пьет и курит.
Как тень, исчезает эта зловещая картина, и из солнечного марева встает Марго Богелгем, она протягивает ему руки, но кто-то ее оттаскивает, она бессильна…
Заунывный рев оркестра кабаре «Тамбурин». Как страстны объятия пышнотелой хозяйки Агостины Сагаторе, сластолюбивой итальянки… Смех, грохот барабана, и он вдруг видит их всех — Кее, Син, Урсулу, Марго и Агостину; они, взявшись за руки, бесшумно ведут хоровод вокруг него.
Арлезианка.
А он мертв!
Горят свечи…
Тишина…
И вдруг удар грома и стон ливня пробудили Ван Гога. Сверкнула молния. Голова разламывалась. Что за дикий страшный сон! Ведь все правда. Столько женщин — и ни одной подруги. Как счастлив был Рембрандт со своей Саскией, а потом с Хендрике!
А он один, один, один…
Убогий павильон ходуном ходил под раскатами грома и напором тропического ливня.
«Я здоров, — пишет он Тео, — но, конечно, заболею, если не буду питаться как следует и на несколько дней не прекращу работу… Мне все-таки поберечь надо свои нервы…»
Наконец приезжает долгожданный Гоген.
Кончилось одиночество. Теперь их двое. Ван Гог ликует.
Но кто знает ходы судьбы? Трагедия еще ожидает хозяина желтого павильона.
Гоген в расцвете сил. Мощный. Уверенный в себе. Он полон планов. Главное — уехать на Мартинику. Он циничен и беспощаден в своих оценках. Многое ему кажется странным и даже жутковатым в бытии Ван Гога. Пока он молчит…
Однажды, разглядев подпись, сделанную Винсентом на этюде «Подсолнухи»: «Я дух святой, я здрав душой», — он лишь криво усмехнулся…
Гоген был бесконечно самоуверен, он сказал перед отъездом из Парижа:
«Я прекрасно знаю, что меня будут понимать все меньше. Я не боюсь идти своим путем, для толпы я останусь загадкой, для некоторых избранных — поэтом, но рано или поздно настоящее искусство займет место, принадлежащее ему по праву».
Как не похожи эти рафинированные слова прагматика и эстета на огнедышащую любовь к простым людям нищего и простодушного Ван Гога, отдавшего всего себя поискам дороги к правде. Гоген учит коллегу, тот слушает каждое слово. «Символизм, а главное, синтез — вот чего тебе не хватает».
Однажды Винсент пишет портрет мадам Жину, типичной арлезианки с черно-синими лакированными волосами и оливковым загаром. Гоген, бывший на этом сеансе, шутя сказал:
«А знаете, мадам Жину, ваш портрет будет висеть в Париже, в музее Лувра».
Зря Поль Гоген подшучивал, ведь он был очень близок к истине.
Как-то они блуждали по пустынным золотым осенним садам.
Присели отдохнуть.
Солнце, тишина, багряные листья — все располагало к отдыху, беседе. Вдруг послышался крик кукушки.
Глаза Гогена сверкнули.
«Это моя птица. Я буду считать года».
Кукушка кричала долго, Поль сбился со счета… Птица умолкла.
Ван Гог сидел бледный, молчал. Гоген, огромный, тяжеловесный, опустил свою могучую руку на тощее плечо Винсента.
- Не хандри, — промолвил Гоген, — сейчас кукушка насчитает тебе сто лет жизни.
И… о чудо! Раздался крик птицы.
Лицо Ван Гога стало багровым…
«Ку-ку, ку-ку» — повисло в тишине короткое пение кукушки.
- Два года, два года, — твердил Ван Гог, глядя в землю.
- Пустые суеверия, — шутил Гоген.
С этого дня жизнь будто пошла наискосок. Вроде все было по-старому. Днем писали, вечером посещали кафе, пили абсент, заходили в иные места. Но та тончайшая нить, которая связывала друзей, была натянута до предела.
Гоген давил на Ван Гога.
Тот пробовал «писать от себя», но все было не то. Винсент — истинный сын природы, вся его страсть уходила на постижение ее тайн.
Гоген жил в выстроенном дворце эгоцентризма… Они были разные люди.
Великие.
Но непохожие.
Пропасть росла…
«Арль — самая жалкая дыра на юге», — заявил Гоген. Винсент возмутился. Смолчал. Тетива ссоры натягивалась. Споры по любым пустякам участились. Особенно неладно было с художественным кредо каждого — они были абсолютно полярны. И не было в мире клея, чтобы скрепить их дружбу.
«Атмосфера во время наших споров наэлектризована до предела», — признается брату Винсент.
Гоген решил уехать… Ван Гог неожиданно бросается на него с бритвой, Гоген останавливает его магнетическим взглядом «человека с Марса».
А сам Ван Гог? Он убегает домой и в неистовстве отрезает себе бритвой ухо.
Кровь… Врачи. Полиция. Ван Гог в больнице …
«Буйное помешательство», — гласил диагноз.
Примчался Тео. Казалось, что это финал.
Нет, впереди у него еще был год. Так нагадала кукушка.
Год страданий и счастья…
Через десять дней Ван Гог был уже вменяем, но очень слаб.
Вскоре, уже из дома, он пишет Тео:
«Прошу тебя, решительно выкинь из головы твою грустную поездку и мою болезнь…»
«Прости меня» звучит в этом трогательном письме. Художник вновь обретает силу. Он пишет натюрморты, автопортреты, пейзажи.
«Все к лучшему в этом лучшем из миров, как можно в этом сомневаться?» — заявляет Ван Гог. — Мне так хочется работать, что я поражен, — как бы подтверждает слова старика Панглоса сам Винсент.
Но не будем наивны.
С этого мига художник создает еще не один шедевр. Но будет это сделано в промежутках между мраком и светом.
Вскоре в Арль приезжает Синьяк, он видит перед собой здорового человека, «рассуждающего совершенно разумно». Оба художника вошли в запертую мастерскую.