— Мне это нужно к двенадцати в понедельник, потрудитесь не задерживать.

Возможно, вернуться к себе и сыграть в финишный рывок не помешало бы. Идти к Башкирову с отпускным заявлением Кудинова отговорила секретарша Лилечка:

— Кажется, его Москва сегодня отымела. Я, правда, не уверена. Но звуки из кабинета были, знаешь… Ему Дударев звонил. Смотри, конечно… Я бы не рискнула.

Он тоже — не рискнул. Но, что называется, по случаю, вполне мог бы про отпуск свой ввернуть. Вламывается к нему Башкиров — а он, отрывая от монитора сосредоточенное свое лицо, говорит: «Можно к Вам зайти, Дмитрий Семёнович?» А подтекст такой — дескать, как удачно Вы нас навестили, а то секунды свободной нет к Вам выбраться. Башкиров, не решаясь отмахнуться от взмыленного героя: «По какому вопросу?» А он, устало, но сдержано пожимая плечами:

— Вы отпуск обещали. В июне. Июнь скоро кончится…

— Заявление готово? Давайте подпишу.

Может. Вполне.

И вот оно, вот — устроиться на лоджии, включить ноутбук… правой кнопкой «мыши»: создать новый… и слово за слово — то путанным выплетая узором, то сваями вбивая во временно безжизненную пустошь… ну, здравствуй, новый мир, я твой создатель…

Конечно, с большим удовольствием Кудинов положит ему на стол заявление об увольнении — но это потом, потом. Аккуратно нужно с мечтой. Мало ли. Как с земным давлением после резкого подъема с глубины: рванешь наверх, и вот оно, готово — кессонная болезнь. Рвота, трясучка, обморок. Грубая палубная проза, боль и антисанитария — а все из-за банальной нетерпеливости. В общем, приближение счастья — не повод для идиотизма.

Он поворачивается к другому ряду окон, выходящих наружу — и видит Башкирова. Его затылок: две тугие розовые складки, подернутые редким пушком. Башкиров идет к машине. Складки пружинят в такт его шагам. Приостановившись на секунду-другую, Башкиров поворачивает голову: что-то привлекло его внимание. Складки скручиваются в продолговатый мясной крендель. Башкиров улыбается, и, проследив за его взглядом, Кудинов видит молодую узконосую дворнягу, азартно гоняющую большой белоснежный мосол по банковской парковке. Проявление простецки-человеческого в господине Башкирове, как обычно, кажется Кудинову особенно отвратительным, будто он застал его за жутчайшим извращением. Кудинов отворачивается от окна.

— Уехал? — спрашивает его появившийся в другом конце галереи завхоз Гена.

— Уехал, — отвечает Кудинов.

— Ну и х… с ним! — заключает Гена и смачно потягивается.

Ничего, в понедельник никакая Лилечка не встанет между ним и Башкировым: обещал отпуск — отвечай за базар.

Голуби, точно выздоравливающие больные, бодро ковыляют мимо фонтана. Кудинов представляет себе, как они переговариваются по дороге: у кого где ноет, сколько «заряжено» врачам.

К истории о поваре-пиромане он давно остыл. Это будет повесть о выжившей Джульетте. Современность. Антураж и детали изменены, только суть. Она просыпается и обнаруживает возле себя труп Ромео. Пытается покончить с собой, но это оказывается не под силу хрупкой интеллигентной девушке — так, легкое ранение. Ее находят родственники. Женщины в истерике, Джульетта подавлена. Организатор похоронного трюка, чудаковатый профессор по фамилии Монах, идет под суд за непредумышленное убийство Ромео — и тянет за собой Джульетту. Дескать, она все затеяла, а он, Монах, сдуру поддался уговорам, которые в известном смысле являлись не чем иным, как шантажом — учитывая влиятельное положение Джульеттиных родителей…

Кудинов вдруг замечает, что на остановку подошла его маршрутка, и бросается к открытой двери, из которой торчит плотная гроздь задов вперемешку с локтями и сумками. Немного усилий, и Кудинов — еще одна ягодка в маршруточной грозди.

Дергая ногой, на которой повисла наполовину снятая кроссовка, Лёша повторяет:

— Пап, хочешь, я тебе покажу, что я сегодня нарисовал? А, хочешь?

Кудинов столкнулся с Надей и Лёшей у подъезда. Так глубоко погрузился в Джульеттину историю, что не сразу их признал. Остановилась перед ним женщина, плечо оттянуто рюкзаком, держит за руку мальчика, говорит: «Привет», — целует в щеку. Оказывается: его жена, ведет сына со школы…

— Пап, показать?

Надя уже хлопочет на кухне: заваривает Лёше его пищеварительный чай, греет в ведре воду — горячую снова отключили.

Кудинова манит диван. Но отцом нельзя быть по расписанию, к тому же не так это сложно — посмотреть картинки. Соглашается:

— Конечно хочу.

Лёшка выстреливает кроссовкой под диван.

— Ой! Ну, я потом достану.

Быстрым плещущим движением, как будто умывается, он отбрасывает с глаз отросшую челку:

— Идем?

— Пора тебя постричь, — размышляет Кудинов, ероша сыну волосы.

Лёша отстраняется, заново прибирает челку.

— Идем, пап.

В руках у Лёши блескучая пластиковая папка — видимо, выужена из рюкзака. Серебристо-сиренево-желтая. Переливается.

Они устраиваются на диване. Лёша вручает папку с рисунками отцу и вытягивается во весь свой семилетний рост на широкой диванной спинке. Не успевает Кудинов открыть папку, сын скатывается вниз, выхватывает ее.

— Здесь на резинках, — Лёша срывает резинки с уголков папки и, скомандовав: «Смотри», — возвращается на свое любимое лежбище.

На тонком мелованном картоне — карандашные рисунки. Обычные предметы и персонажи, которыми взрослые традиционно заселяют мир детей: так рисуется зайчик, так белочка, так яблочко, а вот так — вооот так — груша.

— О, отлично. Заяц особенно получился. Ушастый такой…

— Да не, это так… вот.

Алексей кладет на колени отцу следующую картонку.

Мрачноватое задумчивое существо. Глаза, синий и желтый, смотрят несколько вбок. Крупный кочан головы, лицо вполне человеческое, но рот чем-то напоминает кошачью пасть. На шее цепочка с бутоном красной розы. Ноги как тумбы и три мощных бугристых руки.

Лёша в предвкушении похвал переводит взгляд с папы на рисунок. «Тварец», — читает Кудинов на обороте. Столь беглое знакомство с шедевром не удовлетворяет Лёшку. Он сползает по спинке дивана, усаживается поближе к отцу. Переворачивает картон обратно, рисунком вверх:

— А? Как? Этот у меня лучше всех получился. Рисовалка сказала — теперь рисуйте что хотите. И я нарисовал.

— Кто? Рисовалка?

— Учительница по рисованию.

— Вы ее так называете?

— Ну… да, — Лёша неохотно отвлекается на второстепенное.

— Так нехорошо учительницу называть. Понятно?

— Понятно… Пап, — с заметным нетерпением он возвращается к главному, — ну как тебе?

— Да отлично. Тип такой… ногастый, трехрукий.

— Это чтобы больше успевать.

— Рот у него такой… хищный, — Кудинов переходит к критике.

— На самом деле он ветром питается, — пресекает критику Лёша. — Роза у него, видел? Это знаешь, что значит?

— Чем, говоришь, питается? — спохватывается Кудинов.

— Ветром. Если долго ветра нет, он голодает. И отправляется искать, где ветер. А роза — это с его родины. Это чтобы надолго дом не покидать. Как только роза высохла совсем, листья выпали — пора, значит, домой. Только у него на родине ветра не бывает почти, он там долго тоже не может. Раньше там был ветер, а теперь нет. Зато розы.

Рассказывая, Лёша непроизвольно вдавился грудью отцу в плечо.

— Это Тварец. Видел, сзади там написано?

Кудинов слегка отстраняется от Лёши, осуждающе качает головой:

— Э-эх! Грамотей! «Творец» через «о» пишется. А ты как написал? — переворачивает рисунок, постукивает ногтем по незаконному «а». — Слышишь?! — зовет он Надю. — Как сын твой «творца» написал? Через «а»! Чему только их в школе этой учат?

— Почему через «о»? — тихо удивляется Лёша, вновь притискиваясь к отцу.

— Да ладно, Жень! — откликается Надя. — Научится еще, успеет.

Кудинов чувствует новую волну раздражения в адрес Нади: все ей мелочи, все у нее «успеется». Беспечная, легкомысленная. А ведь сразу было ясно…