Матье вышел и, проходя мимо бараков, заметил, что над каждой дверью на куске пеньковой веревки с края крыши свисает веточка омелы. Антуанетта, верно, полночи перетаскивала лестницу от барака к бараку – еще бы: ведь она трудилась одна. Когда же Матье увидел, что она тихонько, даже не разбудив их, прикрепила веточку и к двери чулана, который они делили с Коленом, он растрогался. Конечно, омела не помешала болезни обрушиться на беднягу Колена, но он говорил, что ему неможется со вчерашнего дня. А это значит, что болезнь вошла в него до того, как Антуанетта повесила омелу. Матье машинально поднес руку к груди, проверяя, там ли веточка, что дала ему Антуанетта. Обнаружив ее, он успокоился и в то же время слегка испугался, поняв, как много значит для него эта омела.

Около сторожевого барака Матье застыл в нерешительности. Здесь над дверью тоже висела омела, и он представил себе, как Антуанетта прикрепляла ее, тихонько, стараясь не шуметь. И если, падая от усталости, она все же проделала ночью такую работу, значит, она и вправду верит в таинственную силу омелы. А раз повесила ее и здесь, значит ей не безразличны те, кто тут живет и она хочет оградить их от болезни, пусть даже против их воли. Ибо стражник надеется только на свою силу, цирюльник – на свое искусство, а иезуит верит лишь в бога.

А смерти им Антуанетта желала просто в сердцах, душа-то у нее, верно, добрее, чем Матье поначалу думал.

Он вошел. Луна светила довольно ярко, и он мог не зажигать свечу. Он направился прямо к нарам, где священник и цирюльник спали бок о бок. Когда он был в двух шагах от них, священник шевельнулся и спросил:

– Это вы, Гийон, что вам надо?

– А вы не спите?

– Сплю. Но я почувствовал ваше присутствие. Что случилось?

– Колен Юффель заболел. Надо бы, чтоб пришел цирюльник.

Без всякого волнения священник сказал:

– Хорошо. Идите к нему. Мы сейчас вас догоним.

Выйдя из барака, Матье увидел обеих женщин. Антуанетта несла зажженный фонарь, а толстуха Эрсилия – горшок с отваром и глиняную кружку.

Колен лежал на левом боку, вцепившись руками в низ живота, и с каждым выдохом тихонько стонал. Он посмотрел на них своими добрыми глазами смирной собаки; от света фонаря в глазах его плясали рыжие огоньки.

– Пропал я… – проговорил он. – Слишком много я их возил – и живых, и мертвых, уж я-то знаю, как оно бывает… Пропал…

– Помолчи, – оборвала его Эрсилия. – Такой богатырь, как ты! Ну-ка, выпей… Конечно, это тебе не наливка, зато полезней. Коньяку я не пожалела. Настоящего. Моего, шестилетней выдержки. Такой не каждый день сыщешь.

Колен нашел в себе силы пошутить:

– Жалко, я его раньше не выпил, а то теперь только даром пропадет из-за дряни, что сидит во мне.

Эрсилия вытащила из кармана на животе фартука бутылочку и показала ему.

– Вот, гляди, – сказала она. – Выпьешь, как проглотишь все это.

Колен выпил, объявив, что это ничуть не лучше навозной жижи.

– Благодарю, – сказал цирюльник, переступая порог, – это мой рецепт. – Он взял кружку, принюхался и возвестил: – Мой-то мой, да только сильно улучшенный! Тебе повезло, Колен, – выдержанный коньячок Эрсилии! Неплохо тут к тебе, брат, относятся!

Цирюльник уложил Колена на спину, приоткрыл волосатый живот и осторожно его ощупал. Больной застонал громче.

– Да, вот тут… – подтвердил он. – То самое, а, тут ведь не ошибешься?

Цирюльник выпрямился, подумал с минуту и сказал:

– Ничего не понимаю. Тебя уже два дня должно было лихорадить и голова должна была болеть.

– А ему и было плохо, – сказал Матье. – Он мне сейчас признался.

– Но почему же вы никому об этом не сказали? – спросил священник.

Лицо Колена сморщилось. Он быстро-быстро заморгал, и две слезы скатились на его рыжую бороду. Сдавленным голосом, снова вцепившись руками в живот, он взмолился:

– Я хочу здесь остаться. Не хочу туда, к другим. Не хочу.

Эрсилия дала ему коньяку, и он залпом выпил его.

– Я сделаю тебе надрезы, – сказал цирюльник. – А там посмотрим. Сейчас схожу за инструментами.

Цирюльник вышел. Воцарилось молчание, лишь влажный ветерок, пахнув и чуть поколебав пелену тумана, неспешно полетел в сторону леса. Священник приблизился к больному, чтобы сесть на место, где сидел цирюльник, но тут Колен умоляюще посмотрел на Антуанетту и тихо спросил:

– Ты принесла мне?

В одно мгновение Антуанетта легко скользнула между Коленом и священником, нагнулась и, взяв ладонь больного, раскрыла и закрыла ее. Колен слабо улыбнулся и прошептал:

– Спасибо.

Священник подождал, пока Антуанетта выпрямилась, нагнулся, в свою очередь, и, даже не полюбопытствовав, что зажато в руке больного, предложил помолиться вместе. Матье и Антуанетта стояли чуть поодаль и тоже молились, лишь время от времени поглядывая друг на друга. Эрсилия, вышедшая вслед за цирюльником, теперь вернулась с ним вместе, неся таз с горячей водой.

– Освободите-ка нам место, – грубовато скомандовала она. – Потом вернетесь.

Все трое вышли, и Антуанетта направилась было к кухне, но отец Буасси окликнул ее:

– Подождите минутку!

Она вернулась, опустив голову и глядя исподлобья.

– Что вы вложили ему в руку? – спросил иезуит.

– Ничего.

– Зачем лгать, я же легко могу проверить. Вы ведете себя, как пятилетний ребенок.

– Ветку омелы. Это растение лечит все болезни.

– Да, кое-кто верит в это. Я знаю. И даже знаю, что срезать ее нужно с яблони и в полнолуние. – Он выждал немного, посмотрел на обоих и добавил: – Так вот куда вы ходили сегодня ночью. К самому городу… Значит, это в вас дважды стреляли. И все из-за нелепого суеверия.

Лишь к концу фразы он слегка повысил голос. Умолк, повернулся, точно намереваясь их оставить, но потом вроде переменил решение, вернулся и, вглядываясь в полумраке в их лица, сказал:

– Я не могу порицать вас за то, что вы совершили трудное и опасное путешествие, желая спасти наших больных. Но я хочу вразумить вас и напомнить, что христиане так не поступают. Уповая на бога…

Из чулана донесся хриплый вопль, и иезуит замолчал. Все трое смотрели на небольшое отверстие в стене, откуда теперь доносились приглушенные стоны Рыжего Колена и успокаивающий голос цирюльника. Но первый крик разнесся далеко, до самого леса. Туман не приглушал его, и эхо, возвращаясь, вобрало в себя новые вопли и стоны. Страдания Колена Юффеля словно усилили страдания всех других, тех самых больных, которых он так боялся и которые сейчас будто звали его к себе.

Священник так и не закончил своих слов. Из чулана вышла Эрсилия, выплеснула воду, и маленькое легкое облачко пара тут же смешалось с туманом.

– Можете войти, – сказала она. – А я пойду готовить еду.

Они вошли и тотчас услышали по-детски испуганный голос Колена:

– Оставьте меня тут… Не уносите… Уж больно худо мне.

– Ну-ну, – прервал его цирюльник, – надо же быть разумным. Останешься здесь, тебе станет еще хуже: тут ведь холодно. Мы найдем тебе хорошее место. И можешь не сомневаться, ухаживать за тобой будут, как надо.

Около стены стояли две пары деревянных носилок. Цирюльник опустил одни возле Колена и с помощью Матье и Антуанетты осторожно переложил на них больного, а тот сказал:

– Иди уж, Гийон, копай для меня. Нечего ждать, я не хочу. Не хочу, чтоб меня волки сожрали…

Как только Матье и священник взялись за носилки, Колен опять застонал:

– Оставьте меня тут… Умоляю вас, отец мой, не надо меня к другим… не надо к другим.

Священник шел первым. Когда они выбрались на улицу, он – вместо того, чтобы направиться к одному из бараков, где лежали больные, – повернул направо, к дому для охраны. Антуанетта поняла и побежала вперед отворять дверь; цирюльник же, который поотстал, собирая инструменты, бросился за ними с криком:

– Вы не сделаете этого, святой отец. Это против всех правил… Запрещено… Только не с нами… Я не хочу… Это невозможно.

Голос его перешел в визг и сорвался. Он загородил собою вход, но отец Буасси, не останавливаясь, спокойно приказал: