Роб, дочитав до конца, пошел снова туда, где лежал Билал. Отец уже ушел. Над мальчиком навис, как огромный ворон, суровый мулла, читавший стихи из Корана, а Билал тем временем сердито рассматривал его черные одежды.
Роб так передвинул циновку, чтобы мальчик не видел муллу. На низком столике служитель оставил три круглых, как шары, персидских граната — их полагалось съесть на ужин. Роб взял их и стал подбрасывать по одному, пока они не образовали непрерывный круг — из одной руки в другую через голову. Вспомним доброе старое время, Билал. Роб давно уже не жонглировал, отвык, но всего с тремя гранатами он справлялся без труда и теперь. Он даже проделывал с гранатами всякие хитрости.
У мальчика глаза от восхищения стали такими же круглыми, как гранаты.
— Чего нам не хватает? Напева!
Персидских песен он не знал, а требовалось что-нибудь бодрое. И из уст Роба вырвалась старая непристойная песенка, которую некогда напевал Цирюльник:
Не очень-то уместная песенка у постели умирающего мальчика, но суровый мулла, недоверчиво взиравший на выходки Роба, своими молитвами придавал торжественность моменту, а Роб вносил нотку жизнерадостности. К тому же слов все равно никто здесь не понимал, так что о нарушении приличий и речи не было. Он долго развлекал Билала, как умел, а потом по телу мальчика прошла последняя судорога, заставив его выгнуться дугой. Роб, все еще напевая, увидел, как гаснет биение жилки на шее.
Он закрыл Билалу глаза, вытер ему нос, распрямил выгнувшееся тело и обмыл его. Потом причесал мальчика и аккуратно подвязал тряпицей нижнюю челюсть.
Мулла по-прежнему сидел со скрещенными ногами, нараспев читая Коран. Глаза его метали молнии — он мог молиться и испытывать ненависть одновременно. Он, конечно же, подаст жалобу на зимми, который совершал святотатство, но из этой жалобы, сказал себе Роб, не будет видно, что перед самой смертью Билал улыбнулся.
Четыре ночи в неделю евнух Вазиф приезжал за Робом, и тот до раннего утра гостил в башне гарема.
Они давали друг другу уроки языка.
— Это пенис.
— Нет, — смеялась она. — У тебя лингам.А это моя йони.
Она утверждала, что они отлично подходят друг другу.
— Мужчина подобен либо зайцу, либо быку, либо коню. Ты подобен быку. Женщина же подобна либо лани, либо кобыле, либо слонихе. Я подобна лани, и это хорошо. Трудновато было бы зайцу доставить удовольствие слонихе, — вполне серьезно рассуждала она.
Она учила его, он учился, будто снова вернулся в детство, когда еще ничего не знал о любви. Она проделывала такое, что Роб видел только на картинках в книге, купленной на майдане, и кое-что такое, чего в той книге не было. Она показала ему кширанираку,«объятия молока и воды», любимую позу супруги индусского бога Индры. И аупариштаку,слияние ртов.
Поначалу Роб был заинтригован и получал большое удовольствие, когда они проходили одну новую позу за другой: «поворот кругом», «стук в дверь», «радости кузнеца». Он, правда, рассердился, когда она попыталась научить его, какие звуки приличествует издавать в финале вместо его обычного рычания: лучше восклицать «сут!» или «плат!».
— Вы что же, не способны просто отдаваться наслаждению, предаваться любви, как все люди? Все время думать, что надо сказать, — это еще хуже, чем зубрить фикх!
— Ну, когда выучишь, тогда и удовольствия почувствуешь больше, — ответила она с обидой. Роба не тронул упрек, прозвучавший в ее тоне. Кроме того, он решил, что ему больше нравится, когда женщина помнит свое место.
— А старика тебе, значит, не хватает?
— Когда-то хватало, даже с избытком. Его любовная сила была удивительно велика. Он обожал и выпивку, и женщин, а когда случалось настроение, он и со змеей справлялся. С самкойзмеи, — уточнила Деспина, улыбнулась, а в глазах блестели слезы. — Но вот уже два года, как он не ложится со мною. Перестал, когда тяжело заболела она.
Деспина поведала, что всю свою жизнь принадлежала Ибн Сине. Ее родители были оба рабами Ибн Сины: мать индианка, а отец перс, доверенный слуга в течение многих лет. Мать умерла, когда Деспине было шесть лет. А после смерти отца, когда ей исполнилось двенадцать, старый лекарь женился на ней, но так и не освободил из рабства.
Роб потрогал пальцем колечко в носу, символ ее рабского положения.
— Почему же не освободил?
— Потому что так я под двойной защитой — и как вторая жена, и как его собственность.
— А что, если он сейчас придет? — Роб подумал о том, что сюда ведет единственная лестница.
— Внизу стоит Вазиф, он его отвлечет. К тому же мой супруг сидит у ложа Резы и не выпускает ее руку.
Роб посмотрел на Деспину, кивнул и ощутил, как в нем исподволь проросло чувство вины. Ему нравилась эта маленькая красивая женщина с оливковой кожей, крошечными грудями, круглым животиком и жаркими губами. Ему было жаль ее, заключенную в этой тюрьме со всеми удобствами. Он знал уже порядки в мусульманских странах и понимал, что она почти всегда заперта в пределах дома и сада, а потому ни в чем ее не винил. Но он успел крепко полюбить старика в потрепанной одежде, с большим носом и поразительным умом.
— Я останусь твоим другом. — Роб поднялся и стал одеваться.
Она была далеко не глупышкой и с любопытством за ним
наблюдала.
— Ты же проводил здесь почти каждую ночь, наполнял меня до краев. Если я пришлю Вазифа через две недели, ты придешь.
Роб поцеловал ее в нос чуть повыше кольца. А потом ехал на гнедом домой и все размышлял, не свалял ли дурака.
Прошло одиннадцать ночей, и Вазиф постучал в его дверь.
Деспина почти угадала — искушение было слишком велико, его так и подмывало кивнуть в ответ. Прежний Роб Джереми поспешил бы закрепить свой успех, чтобы потом до конца дней хвастать гулякам во всех тавернах, как он хаживал к молодой женушке, пока ее муженек-старичок сидел дома, но в другой комнате.
Роб покачал головой.
— Передай ей, что я больше не смогу приходить.
Глаза Вазифа блеснули под огромными, выкрашенными в черный цвет веками, он усмехнулся и наградил робкого еврея презрительным взглядом. Потом погнал ослика назад.
Реза Благочестивая умерла на третье утро после этого происшествия, когда муэдзины во всем городе сзывали правоверных на Первую молитву — человеку благочестивому и пристало окончить земную жизнь в такое время. В медресе и в маристане все говорили о том, как Ибн Сина своими руками готовил тело жены к погребению, и о самих похоронах, очень скромных — супруг позвал на них лишь нескольких мулл, возносивших молитвы. Ни в школе, ни в больнице Ибн Сина не появлялся, и никто не знал, где он.
Через неделю после смерти Резы, вечером, Роб увидел на майдане аль-Джузджани, который предавался винопитию.
— Присядь, зимми, — позвал его аль-Джузджани и махнул рукой подавальщику, чтобы принес еще вина.
— Хаким, а что с главным лекарем?
— Он считает, — ответил преподаватель, словно не расслышав вопроса, — что ты не такой, как другие. Что ты отличаешься от всех остальных учащихся, — сказал он недовольным голосом.
Не будь Роб всего лишь учащимся медресе, не будь аль-Джузджани великим аль-Джузджани, Роб решил бы, что собеседник ему завидует.
— Ну, а если ты не такой уж особенный, зимми, то не станешь сбрасывать со счетов и меня. — Аль-Джузджани не сводил с него взгляда блестящих глаз, и Роб быстро сообразил, что почтенный хирург сильно пьян. Принесли вино, и оба они погрузились в молчание.
— Мне было всего семнадцать, когда мы повстречались в Гургандже [165]. Ибн Сина не намного старше меня, но великий Аллах! — смотреть на него было все равно, что прямо на солнце. Мой отец заключил договор: Ибн Сина станет учить меня медицине, я же буду у него слугой за все. — Аль-Джузджани машинально отхлебнул еще вина. — Я заботился о нем. Он учил меня математике по «Альмагесту» вместо обычного учебника. И я записал под его диктовку несколько книг, в том числе первую часть «Канона врачебной науки» [166], по пятьдесят страниц сразу, в те золотые дни.