– Черт тебя побери вместе с твоим обетом, уголь из адского пекла! Уж не думаешь ли ты, что вино отравлено? Пей, или я сделаю так, что твоя черная кожа позеленеет вся с ног до головы!

Негритянка поднесла кубок к губам, но по каким-то соображениям незаметно выплюнула вино.

– Какую прекрасную лекцию прочла Ипатия на днях о непенте Елены, – заговорил маленький носильщик, начинавший философствовать по мере того как винные пары ударяли ему в голову. – Какая изумительная способность извлекать холодную воду философии из бездонного озера древних мифов! А ты как полагаешь, мой милый Филимон?

– Полчаса назад я с ней беседовала по этому же вопросу, – проговорила Мириам.

– Ты ее видела? – спросил Филимон, и сердце его сильно забилось.

– Ты хочешь знать, спрашивала ли она о тебе? Сразу признаюсь, что да.

– Как? Что?

– Она говорила о юном Фебе Аполлоне, никого не называя по имени, и в ее рассудительных словах было столько чувства, что, признаюсь, я ничего мудрее не слышала от нее за последнее время.

Филимон вспыхнул.

«Она упоминала обо мне, несмотря на все происшедшее между нами в это утро», – подумал он.

– Но что это с нашим хозяином?

– Он последовал совету Соломона и забыл в вине свою скорбь.

Так оно и было. Евдемон сладко дремал с пьяной улыбкой на устах, негритянка, склонив голову на грудь, по-видимому, тоже крепко заснула.

– Посмотри, что с ними! – сказала Мириам и, взяв лампу, поднесла огонь к рукам спящих хозяев. Они не вздрогнули, не сделали ни малейшего движения.

– В твоем вине нет яда? – тревожно спросил Филимон.

– Не беспокойся. То, что превратило их в животных, нас вознесет к ангелам. Ты, кажется, еще достаточно оживлен, да и меня как будто не клонит ко сну.

– Но к вину что-то подмешано?

– Ну, что же? Тот, кто произвел вино, приготовил и маковый сок: как первое, так и второе способны осчастливить человечество. Пей, сын мой, пей! Я не хочу, чтобы ты сегодня заснул. Напротив, я хочу сделать из тебя героя, или, вернее, желаю убедиться, действительно ли ты принадлежишь к сильному полу.

Она вторично осушила кубок и продолжала, как бы про себя:

– Да, это отрава, точно так же, как и музыка. Женщина – ведь тоже яд, по новой вере христиан и язычников, все заражены одною и тою же ложью, христиане и философы, Кирилл и Ипатия. Не прерывай меня. Лучше пей, юный безумец! Ха! Только еврей останется мужчиной и не стыдится быть тем, чем создал его Господь. Вы презираете нас, хотя причисляете к лику святых Авраама, Иакова, Моисея Давида и Соломона! Вы забываете, презренные лицемеры] что они не отступали перед грехом, которого вы избегаете! Они имели жен и детей; они благодарили Бога за красивую женщину, как некогда благодарил его Адам! Наступит день, когда его примеру последуют будущие потомки, убедившись что Бог, а не дьявол, сотворил мир. Пей, говорю тебе!

Филимон слушал, и был не в силах возражать. Мириам продолжала:

– Оставь в покое этих спящих скотов и последуй за мной в мои комнаты. Ты жаждешь постичь мудрость Соломона, а потому допусти предварительную суету и безумие в свое сердце. Читал ли ты книгу Екклезиаста[129]?

Филимон не владел более собой. Помимо воли подчинялся он красноречивым доводам, вину, взору и голосу старухи, все существо которой дышало непреодолимой властью. Словно во сне, проследовал он за ней наверх по лестнице.

– Сбрось нелепый, некрасивый, нескладный плащ философа! Так! Вижу с удовольствием, что на тебе белая туника, которую я дала. В ней ты все-таки похож на человеческое существо. Пей, говорю я! К чему одарила тебя природа таким лицом и станом? Принеси сюда зеркало, рабыня! Хорошо, теперь взгляни на себя и суди сам! Для чего созданы твои пышные губы? На что у тебя глаза, сладостные, как горный мед, и лучезарные, как самоцветные камни? Для чего существуют эти кудри, как не для того чтобы нежные пальцы перебирали их и казались еще белее среди блестящих прядей черных волос? Суди сам! Спойте, девушки, хорошую песню этому бедному мальчику! Спойте ему песню и укажите – впервые во всей его жалкой, ничтожной, невежественной жизни – истинный, древний путь к вдохновению.

Одна из рабынь опустилась на диван, держа в руках двойную флейту, а другая осталась посреди комнаты и стала медленно танцевать в такт тихой мечтательной мелодии, с которой сливались бряцание серебряных запястий и дробь бубна, поднятого над головой плясуньи.

Филимон был готов сдаться. Но в самом яде заключалось и противоядие. Мгновенным усилием воли разрушил он чары вина и музыки и быстро вскочил.

– Никогда! Если любовь не имеет высшего назначения и удовлетворяет только чувственность, то мы становимся хуже животных, потому что следуем внушениям себялюбия и унижаем свои лучшие качества. Такой любви мне не надо. Правда, и мне когда-то снился сон любви, но я грезил о женщине, которая была бы одновременно моей наставницей и ученицей, моей сестрой и царицей. Она опиралась бы на мою руку и в свою очередь поддерживала бы меня; она исправляла бы мои недостатки, сообща трудясь над великим делом и стремясь вместе со мной к совершенству. А это… это жалкое, низменное подобие любви. Никогда, никогда!

Затаенные мысли Филимона прорвались наружу в порыве страстного возбуждения. Старая Мириам вскочила со своего стула, не то действительно уловив какой-то шорох, не то делая вид, что слышит шаги на лестнице.

– Тише! Замолчите, девушки. Кто-то идет. Какое неразумное создание пробирается в такой поздним час к бедной, старой колдунье за любовным зельем? А может быть христианские собаки разыскали логово старей львицы? Ну, мы увидим.

Она вытащила из-за пояса кинжал и смело направилась к двери. У выхода она остановилась и обратилась к Филимону:

– Так, мой достойный, юный Аполлон! Ты не прельщаешься обыкновенной женщиной? Тебе нужно нечто высшее, более мудрое и более блестящее? Желала бы я знать, захватила ли Ева свидетельство об успехах во всех семи науках, когда посетила Адама в райских садах? Хорошо, хорошо. Ты ищешь то, что тебе нужно. Посмотрим, – быть может, нам и в этом случае удастся угодить тебе. Уйдите, дочери моавитские[130]!

Девушки удалились, перешептываясь и смеясь. Ушла и еврейка. Филимон остался один. Последние слова Мириам его несколько успокоили, но все же он держался настороже. Он невольно оглянулся при мысли, что может быть какая-нибудь новая сирена появится в комнате.

На противоположном конце комнаты он заметил распахнутую дверь, затянутую прозрачным занавесом, из-за которого слышался чей-то тихий шепот. Страх Филимона, возраставший вместе с его возбуждением, перешел в негодование, когда он начал подозревать западню. Подобно дикому хищнику, готовящемуся к смертельному прыжку, юноша уставился на драпировку и поднял руки, чтобы обороняться против всяких злых духов как мужских, так и женских.

– Итак, он действительно появится? Как мне к нему обратиться? – произнес знакомый голос. Что это? Не Ипатия ли тут? Старуха отвечала с гортанным еврейским акцентом:

– Так, как ты с ним говорила сегодня утром.

– О, я ему все скажу, и он должен… Он обязан сжалиться надо мной. Но он? Такой величавый и лучезарный!

Филимон не разобрал следующих слов старухи, и через несколько мгновений комната наполнилась сильным и сладким запахом наркотический смолы. Послышалось бормотание какого-то заклинания, затем вспыхнул яркий огонь, занавеска раздвинулась, и перед его изумленным взором, в ореоле мерцающего огня, предстала колдунья, наклонившаяся над треножником, между тем как Ипатия, в белоснежном одеянии, сверкая золотом и самоцветными камнями, опустилась на колени рядом с нею. В трепетном ожидании она раскрыла губы и, закинув голову, протянула руки.

Он не успел пошевельнуться, как девушка перескочила через треножник и упала к его ногам.

– Феб! Прекрасный, дивный, вечно юный! Внемли мне только один раз… Только на одно мгновение!