Но этим утром все вдруг стало иначе. Днем накануне дети с улицы выбили мячом цветное стекло, и освещение на лестнице изменилось. Вместо золотистого рассеянного света, напоминавшего церковный сумрак, беспрепятственно лился яркий солнечный поток. И этот новый свет будто пробил брешь в моих привычных ожиданиях и потребовал от меня новых мыслей. Вдруг мне стало любопытно, как будет выглядеть твое лицо. Этот внезапный интерес дал мне ощущение счастья, но и заставил содрогнуться. Уже многие годы во мне не возникало любопытства, давно закрылась дверь за нашей совместной жизнью. Почему, Фатима, должно было разбиться окно, чтобы я снова мог встречать тебя открытым взглядом, полным ожидания?
Потом я попробовал проделать это и с тобой, Адриана. Но наши отношения давно закостенели.
Почему открытый взгляд дается нам с таким трудом? Мы слишком инертные существа, привыкшие к давно знакомому. Любопытство — редкая роскошь на фоне привычного. Жить в давно устоявшемся и в то же время в любой момент уметь играть открытым взглядом — это большое искусство. Тут надо быть Моцартом. Моцартом открытого будущего.
Сан-Себастьян. Грегориус заглянул в расписание. Скоро Ирун, и ему надо будет пересесть в парижский поезд. Женщина снова закинула ногу на ногу и читала дальше. Он вынул последний лист из конверта.
MINHA QUERIDA ARTISTA NA AUTO-ILUSÃO — МОЯ ЛЮБИМАЯ ВИРТУОЗ САМООБМАНА
Множество наших мыслей и желаний для нас самих сокрыты в темноте, и иногда другие знают о них лучше нас? Кто когда-либо думал иначе?
Никто. Никто из тех, что живут и дышат рядом с другим. Мы знаем друг друга до малейшего вздрога тела, до последнего слова. Мы знаем и часто не хотим знать того, что знаем. Особенно тогда, когда зазор между тем, что видим, и тем, что думает другой, невыносимо велик. Требуется неимоверное мужество и неимоверная сила, чтобы жить с собой в полной откровенности как в отношении другого, так и себя. И тут нет повода для самобичевания.
А что, если она настоящая виртуозка самообмана и постоянно морочит мне голову? Наверное, я должен был подойти к тебе и сказать: «Нет, ты притворяешься, ты не такая». Это я тебе задолжал. Если вообще был тебе должен.
Откуда знать, что в этом смысле мы должны другому?
Ирун. «Isto ainda não é Irún», — это были его первые слова на португальском. Пять недель назад. И тоже в поезде. Грегориус помог женщине снять чемодан.
Едва он успел занять место в парижском поезде, как мимо купе прошла его прежняя попутчица. Она уже почти исчезла из виду, как вдруг остановилась, отклонилась назад, увидела его и, помедлив мгновение, вошла. Он снова поставил ее чемодан на полку.
На его вопрос женщина ответила, что специально выбрала медленный поезд, потому что хотела прочитать эту книгу, «Le silence du monde avant les mots».[123] Нигде ей так хорошо не читается, как в поезде. Нигде больше она так не открыта новому. Так что можно сказать, давно стала экспертом по медленным поездам. Она тоже ехала в Швейцарию, в Лозанну. Да, верно, прибытие завтра ранним утром в Женеву. Очевидно, они оба выбрали один и тот же поезд для пересадки.
Грегориус укрылся пальто до глаз. Причина, по которой он выбрал медленный поезд, была иной. Он не хотел в Берн. Не хотел, чтобы Доксиадес снял трубку и устроил ему место в клинике. До Женевы поезд делал двадцать четыре остановки. Двадцать четыре возможности сойти.
Он все круче уходил вниз. Рыбаки смеялись, когда он танцевал с Эстефанией Эспинозой в кухне Силвейры. Все эти монастыри, из которых попадаешь прямо в пустые квартиры, где гуляет эхо. Их звенящая пустота стирает гомеровское слово.
Он, вздрогнув, проснулся. Лютрои. Он пошел в туалет и умылся холодной водой.
Пока он спал, женщина выключила общее потолочное освещение, оставив лишь лампочку у своего места. Она все читала и читала. Когда Грегориус вернулся из туалета, она на мгновение оторвалась от книги и рассеянно улыбнулась.
Грегориус снова натянул пальто на лицо и представил себе читающую женщину. «Я случайно оказался здесь, на этом месте, ты случайно появилась там, между нами бокалы шампанского. Так это было. И ничего другого».
— Можем вместе взять такси до Лионского вокзала, — предложила женщина, когда около полуночи они прибыли в Париж.
«Ля Куполь». Грегориус вдыхал аромат духов женщины рядом с собой. Он не хотел в клинику. Не хотел вдыхать больничные запахи. Запахи, через которые он продирался, навещая умирающих родителей в душных трехместных палатах, где даже после проветривания держался стойкий запах мочи.
Когда в четыре утра он проснулся под своим пальто, женщина спала, уронив в колени раскрытую книгу. Он выключил лампочку над ее головой. Она повернулась на бок и прикрыла лицо пальто.
Светало. Грегориус не хотел, чтобы светало. Официант из вагона-ресторана катил тележку с напитками. Женщина проснулась. Грегориус протянул ей кружку кофе. Молча они смотрели, как за тонкой облачной вуалью встает солнце.
— Странно, — нарушила молчание женщина, — что слово «glória» обозначает два совершенно различных понятия: внешнюю шумную славу и внутреннюю тихую благость. — И после паузы добавила: — Благо, блаженство, благость — что это такое?
Грегориус нес ее тяжелый чемодан по женевскому вокзалу. В двухэтажном бескупейном вагоне внутренних швейцарских линий люди громко разговаривали и гоготали. Заметив его раздражение, женщина показала на название своей книги и тихонько засмеялась. Он тоже принялся смеяться. Смех еще не улегся, как по динамику объявили Лозанну. Женщина поднялась. Он помог ей снять чемодан. Она пристально посмотрела на него.
— C'était bien, ça,[124] — сказала она на прощание.
Фрибур. Грегориус задыхался. Он поднимался на крепость и смотрел вниз на ночной Лиссабон. Он был на пароме через Тежу. Он сидел на кухне у Марии Жуан. Он блуждал по монастырям Саламанки и занимал место на лекцию Эстефании Эспинозы.
Берн. Грегориус сошел с поезда. Поставив чемодан, он обождал. Когда двинулся дальше, его ноги налились свинцом.
В холодной квартире он бросил чемодан и поспешил в фотоателье. И вот теперь сидит в комнате и не знает, чем бы заняться. Фотографии будут готовы только через два часа.
Трубка по-прежнему лежит на рычаге криво, напоминая ему о ночном разговоре с Доксиадесом. Пять недель назад. Тогда шел снег, сейчас люди ходят без пальто. Но свет все еще не яркий, никакого сравнения со светом на Тежу.
Пластинка с языковым курсом все еще лежит на проигрывателе. Грегориус завел ее и сравнил голоса дикторов с голосами в старом трамвайчике Лиссабона. Прикрыв глаза, он ехал из Белена в Алфаму и дальше на метро к лицею.
В дверь позвонили. Коврик у двери, она всегда по коврику узнает, дома ли он. Соседка, госпожа Лосли. Она передала ему конверт от дирекции гимназии, пришедший днем накануне. Остальную почту она уже отправила на адрес Силвейры. Что-то он неважно выглядит, озабоченно сказала она. Все ли в порядке?
Грегориус начал читать расчеты, поступившие от дирекции, и тут же посреди чтения забыл о них. В фотоателье он пришел раньше срока, так что пришлось ждать. Назад он мчался чуть не бегом.
Целая пленка с освещенной дверью в аптеке О'Келли. Он все время запаздывал щелкнуть. Три кадра получились, аптекарь был хорошо виден. Взъерошенные волосы. Большой мясистый нос. Вечно съехавший галстук. «Я возненавидела Хорхе». С тех пор как он узнал историю с Эстефанией Эспинозой, взгляд О'Келли начал ему казаться хитрым. Подлым. Как в тот раз, когда он из-за соседнего стола в шахматном клубе злорадно следил, насколько Грегориуса выводил из себя мерзкий звук, с которым Педру поминутно втягивал сопли.