Луи де Берньер

Клад Мамаситы

Старая повитуха свесила ноги с постели и протерла кулаками глаза. Яркий, неумолимый свет солнца уже заполнил дом, начертив на полу напротив открытой двери ослепительно-белый прямоугольник. Старуха подвинула ноги в сторону, чтобы солнце не сожгло их, и осторожно попробовала вдохнуть воздух. Она заранее смирилась с мыслью, что сегодня — один из тех дней, когда каждый вздох не столько наполняет легкие кислородом, сколько иссушает их. Стоит только пошевелиться — ну, например, смахнуть со лба непокорную прядь волос, — как пот тут же заструится по спине, собираясь в ложбинке между ягодицами, побежит со лба в щель между грудями, и тогда останется только благодарить Христа Спасителя за то, что он дал человеку брови, которые не дают этой жгучей соленой влаге залить глаза.

Люди звали ее Мамасита или Абуэла — Матушка или Бабушка, — потому что никакие иные прозвища не были в состоянии передать всё уважение и любовь, которые они к ней питали. Ее же настоящего имени никто, включая иногда даже ее саму, уже не помнил, и она несмотря на то, что ни одна ее девичья мечта не сбылась, была довольна жизнью, как только может быть доволен человек, который каждый день был кому-нибудь нужен. У нее никогда не было ни мужа, ни денег, она не умела ни писать, ни читать и ни разу не бывала нигде дальше соседнего городка Домисиано, зато она помогла родиться на свет уже трем поколением детей, ни одного дня в жизни не голодала и не завела ни одного врага.

Сидя на краю кровати, Мамасита принялась изучать дряблую, покрытую старческими пятнами кожу у себя на руках. Затем она начала рассматривать ладони на свет: ей нравилось, какими прозрачными они становились. Казалось, еще немного и можно будет рассмотреть каждую косточку и жилку. Она попыталась унять дрожь в руках, которая все усиливалась в последние десять лет, и вспомнила те времена, когда ее руки еще были крепкими, а их движения — уверенными и когда они извлекали младенцев со сноровкой, происхождение которой она и сама не вполне понимала. На расстоянии дня ходьбы от ее дома вряд ли можно было найти хоть одну живую душу, которая родилась бы без ее участия, не исключая и значительного числа домашних животных. Конечно, в подавляющем большинстве случаев рожать детей в муках обречены только женщины, но изредка у скотины тоже случаются трудные роды, и тогда на помощь зовут Мамаситу.

Мамаситу ни разу никто не заподозрил в том, что она ведьма, или в том, что у нее дурной глаз, — даже в тех редких случаях, когда роды кончались смертью матери или ребенка, — зато все помнили, что ей не раз удавалось спасти чью-то жизнь. Больше всего Мамаситу прославил тот случай, когда дон Балькасар потребовал от нее спасти ребенка ценой жизни матери — так отчаянно хотелось ему наследника. Мамасита отказалась, заявив, что ребенок родится порченым и станет проклятием рода Балькасаров. Она повелела братьям дона Балькасара увести его из дома, чтобы он не мешал ей спасать жизнь его жены, которая металась на кровати в бреду, умоляя убить ее. Мамасита изгнала всех посторонних из комнаты роженицы и рассекла младенца на куски прямо в утробе матери, а затем извлекла его оттуда по частям; когда она сложила все куски на полотенце, то получился дьявол с рогатой головой и обезьяньим хвостом. Дон Балькасар, увидев это, ужаснулся и раскаялся, и даже совершил паломничество через весь океан к гробнице святого Иакова в Компостелу, а впоследствии жена родила ему шестерых здоровых детей. Из Испании в подарок Мамасите он привез серебряное распятие, и та повесила его у себя над кроватью. Это была единственная драгоценность, которой она владела. Теперь это распятие висит в боковом приделе церкви Скорбящей Богоматери в Домисиано, а рядом с ним прикреплен пожелтевший и покоробившийся листок бумаги с рассказом о том, откуда оно взялось и как жена дона Балькасара чуть не родила порченого ребенка.

Но в этот день, сидя на краю кровати, Мамасита мрачно размышляла о том, что в сухой сезон все с нетерпением ждут дождя, а когда начинаются дожди — жаждут возвращения палящего зноя. С другой стороны, у жары есть одно преимущество — везде много пыли, на которой можно рисовать. Старуха соскользнула с кровати на пол, подошла к столу, наклонилась над ним, чтобы проверить, достаточно ли пыли осело на поверхности, и провела пальцем на пробу несколько линий. Поджав губы, Мамасита тщательно зарисовала карту, которая приснилась ей ночью и которую она постаралась не забыть проснувшись. Затем на другом конце стола она поставила тарелку, маленькую чашку и стальную кружку.

Сражаясь со спичками и вентилями, Мамасита разожгла две горелки на своей керосинке: на одной она поджарила лепешку из смеси кукурузной и пшеничной муки, а на другую поставила греться наполненную водой крошечную кастрюльку, в которую поместила мелко наструганную панелу[1] и молотый кофе. Когда вода вскипит, получится ароматный напиток, одного глотка которого достаточно, чтобы поднять на ноги мертвого коня. Затем Мамасита извлекла из буфета наполовину пустую бутылку с анисовым агвардиенте[2] налила из нее порцию в стальную кружку и опорожнила ее одним глотком, с удовольствием ощутив, как и в каждый из дней своей взрослой жизни, мощное действие, которое оказывает на организм крепкий алкоголь, принятый натощак. В любом деревенском доме утро начиналось с этого ритуала. Считалось, что агвардиенте убивает глистов и прочих кишечных паразитов. Те же, которые все-таки выживут, будут перепуганы до полусмерти, а это тоже приносит моральное удовлетворение.

Затем Мамасита нарезала тонкими ломтиками зеленый банан, обжарила ломтики в кукурузном масле, завернула их в теплую лепешку и принялась тщательно пережевывать еду своими беззубыми деснами. В том, чтобы завтракать каждое утро одним и тем же образом, есть что-то успокаивающее, думалось Мамасите; кроме того, когда она отправится проведать дона Агостина, тот несомненно подарит ей несколько авокадо и она будет просто обязана успеть съесть их все без остатка, прежде чем они почернеют и размякнут. От этой мысли у нее побежали слюнки.

Мамасита отхлебнула глоток горячего, сладкого кофе. Вкус кофе представлял собой квинтэссенцию породившей его земли: в нем ощущались беспощадные ливни, скудная почва, порочные саванны, упрямые джунгли, надменные горы, проказливые реки. Старуха закурила сигару и почувствовала, как пьянящий дым заполнил все пустоты внутри ее черепа.

Закончив завтрак, она вышла на улицу, все еще сжимая в зубах пуро,[3] и тут же поморщилась от яркого солнечного света. Медленно, шаркающей походкой пройдя по улице мимо возившихся в пыли цыплят, она зашла в маленькую лавчонку, где Кончита торговала выпивкой и мачете. Обе женщины подняли руки в знак приветствия.

— Мне нужен карандаш и лист бумаги, — сказала Мамасита. — Хороший карандаш и хороший лист бумаги.

— Бумагу я тебе дам просто так, — сказала Кончита, — но вот карандаш будет стоить от двух до десяти песо в зависимости от длины. У меня есть один очень даже неплохой, — с этими словами она достала карандаш из ящика. — Если его аккуратно затачивать, он долго прослужит. Кто знает, может быть, даже целый год. Стоит четыре песо.

Мамасита подозрительно изучила карандаш. Когда в чем-то не разбираешься, надо делать умный вид. Повертев карандаш в пальцах, она сказала:

— Я дам тебе авокадо с плантации дона Агостина. У меня его еще нет, но скоро будет.

Кончита вздохнула. Она уже много лет пыталась искоренить привычку к натуральному обмену, бытовавшему среди жителей деревни, но дорога связала эту глубинку с большим миром совсем недавно, а старые привычки умирают с трудом. В любом случае авокадо ей и самой хотелось, поэтому она сказала:

— Ладно, согласна на авокадо, но только большое.