— Ну и что? Так уж устроено. Но пойдем — я не люблю смотреть на закат солнца.

Он приготовил коктейли, а Бесси бродила по огромной квартире и время от времени восторженно восклицала:

— Боже мой, золотые краны!.. Ой, ты только посмотри — вот так кровать!.. Какие удобные кресла... Нет, но лучше всего — кровать! фантастика!

Гэс рассмеялся и пошел в спальню, где Бесси восхищалась ложем невероятных размеров.

— Ты, наверно, этому не поверишь, но после тебя я ни с кем из мужчин не была. А ведь прошло столько времени!

— Я тоже ни с кем не был, — сказал Гэс, — и я верю тебе, потому что я люблю тебя. Ты для меня — вроде как часть меня самого.

Они лежали на шелковых простынях, которыми была застлана огромная овальная кровать. На белом фоне ее тело отливало цветом древней бронзы; ее руки и длинные ноги были раскинуты в позе полного расслабления; Гэс в восхищении смотрел на ее крутые бедра, плотный, круглый живот, высокие, упругие груди. Бесси повернулась на бок, провела рукой по его телу, по его мускулистым рукам, широким плечам. Золотисто-белое и дымчато-огненное. Она считала его шрамы. Ей было немножко грустно и больно за Гэса, но она скрывала свои чувства за притворным подтруниванием.

— Мистер Красавец, я уже насчитала тридцать семь!

— А что будет, когда я наберу достаточное количество очков? — спросил Гэс, улыбаясь.

— Приз.

— Тогда это должен быть особый приз.

— А ты не думал о том, чтобы носить пуленепробиваемый жилет? — спросила Бесси, придвигаясь к Гэсу еще ближе, отдавая ему жар своего тела.

Она, мурлыча как кошка, продолжала свои подсчеты; она была похожа на девочку, подсчитывающую свои фантики; она целовала каждый шрам, он чувствовал горячий язык на своей коже; она ласкала его грудь, заросшую волосами, его мускулистый живот...

— Теперь насчитала шестьдесят девять, — прошептала она. Чуть приподнявшись на локте, она смотрела на него и улыбалась загадочной Улыбкой.

— Бесси, о Бесси, о Бесси, — сказал Гэс, будто вздохнул. Позже, много позже он первый нарушил тишину.

— Бесси, выходи за меня замуж.

— Нет, мистер Красавец, нет, сэр, ни за что. Разве нам плохо сейчас? Пойти в церковь — значит все испортить.

— Я боюсь за тебя, Бесси. Я не могу тебя защитить так, как мне этого хочется.

— Защищать меня не нужно.

Она сползла к краю кровати и включила радиоприемник. Передавали джазовую программу: Пола Уитмэна, Кинга Оливера, Альвино Рея.

— Ты знаешь, — сказала она в темноте, — я снова села на листик.

— Знаю, — тихо сказал Гэс.

— А тебя это что, не беспокоит?

— Ты самая красивая женщина в мире.

— И ко всему прочему, это стоит много денег.

— Я могу покупать тебе порошок оптом. — Он улыбнулся в темноте.

— Гэс, ты просто чудо! Но почему ты так обо мне заботишься? И почему ты мне ничего не рассказываешь... о том, что с тобой было?

— Бесси, я мог бы тебе столько рассказать... Я мог бы тебе рассказать о Перли, о Коули, о Чарли, о Хесусуе, о Вилли, о Роки... но все это очень печально. Нам с тобой очень повезло. У тебя есть я, а у меня есть ты.

По радио передавали композицию джаз-блюза.

— Послушай, — сказала Бесси.

— Что послушать? — спросил Гэс сквозь сон.

— Музыку послушай. Это для тебя, — сказала она. И он услышал ее голос, вырывающийся из радиоприемника — Бесси пела в сопровождении большого оркестра.

Я люблю его, он меня тик восхищает,

Но этого он никогда не узнает...

— Это действительно ты поешь? — спросил Гэс, с которого тут же слетел сон. — Правда ты?

— Это я, я, и я пою специально для тебя, мистер Красавец! А теперь вот слушаю, и хочется плакать.

— А я и не знал, что ты записывала пластинки.

— Еще сколько! Мне кажется, у меня неплохо получается. Ты, наверное, единственный, кто этого не знает.

— Тшш, дай мне послушать. Я тысячу лет не слушал, как ты поешь блюзы.

У Бесси был сильный голос, и она использовала его силу очень умело — песня наполнялась живым дыханием жизни.

Когда песня закончилась, ведущий сказал:

— Для вас пела Бесси Криспус, наша соловушка из Канзас-Сити. Исключительная девушка, кстати! Сплошные гардении. Хочу напомнить нашим слушателям, что ее пригласили дать концерт в Карнеги-Холл, а Карнеги-Холл, леди и джентльмены, располагается не где-нибудь, а в самом Нью-Йорке!

Гэс в изумлении уставился на Бесси.

— Ты знаешь, Бесси, я все же, наверное, единственный, кто не очень удивлен. Я всегда знал, что в пении тебе нет равных. Но однако — Карнеги-Холл! Там же обычно играют симфонические оркестры!

Бесси улыбнулась.

— Теперь там будут играть джаз! После моего концерта, после того, как там спою я и сыграют Бенни, и Каунт, и Джек Тигарден, и Бикс, и Тедди Вильсон, и Прес — там останется только джаз! Никто больше туда не попадет. Мы всех выкурим, всех! Наша музыка вытеснит всю остальную!

— Я думаю, что так и будет. И вы выиграете сражение.

— Гэс, знаешь, так одиноко было в какой-нибудь дыре, за кулисами маленького клуба. Наверное, в тюрьме не так одиноко. Вроде смотришь на мир в подзорную трубу, но не с той стороны... — Бесси пыталась объяснить Гэсу нечто важное. — Вокруг тебя грязь, всякая гадость, запах... застоявшийся запах старой пудры в актерских уборных... думаешь о всех тех, еще полных надежд, кто выступал там до тебя, а остался от них один только запах... И рядом нет твоего мужчины, и каждый владелец такого клуба пристает, считает, что у него есть на это право... Вечное сражение... Неудивительно — потянет к порошку, уносящему в мир грез... а потом все, что было на душе, попадает в песни...

— Выходи за меня замуж, — сказал неожиданно Гэс.

— Ни за что! Ты слишком хороший мужчина. Я не хочу, чтобы мне выдавали разрешение на то, чтобы заниматься с тобой любовью. А если мужчина выдает такое разрешение, он считает, что его можно и забрать.

— Но я люблю тебя, Бесси! Люблю, люблю!

— А нам больше ничего и не нужно. Ты и я — что еще нужно? И пока мы вдвоем — нам ничего не страшно. Ничего! Бесси стала тихо напевать:

— Камни, ветер, печальный ручей,

Плакучая ива темных ночей,

Женщина бьется как рыба об лед,

Птицы над ней манят в дальний полет...

Мелодия песни была ненавязчивая, щемящая и простая. Бесси полностью отдавалась пению, создавая мелодию прямо на ходу, экспромтом.

— Получилась бы хорошая песня, а? — спросила она.

— Я никогда не слышал печальнее — и лучше!

Проходил час за часом; им хотелось так насытить каждый час, чтобы он восполнял каждый год. И каждый следующий час становился еще более прекрасным, еще более наполненным нежностью, еще более чистым и преисполненным значения, чем предыдущий. Каждый час уводил их все дальше в запредельные миры, туда, где дет ни времени, ни пространства, срывал с них слои налипшей на них грязи мира, освобождал от притворства, приближал к состоянию первичного творения, к райскому блаженству, все более залечивал раны, нанесенные расставанием. Каждый час уменьшал страшную боль, жившую в них, возвращал их друг у другу после страшной потери, соединял их, сплавлял их в единое целое, сдвигал разверзшиеся пропасти, приближал их к состоянию полного, нерасторжимого единения, делал из них единое, совершенное существо...

Зазвонил телефон; он звонил упорно, настойчиво и, наконец, вырвал Гэса из глубочайшего сна, в который он погрузился. Гэс поднялся и побрел в комнату, где стоял трезвонящий аппарат. Поднял трубку.

— Алло, я слушаю.

— Гилпин! — прохрипел Зирп; когда-то пуля навечно повредила ему гортань. — Гилпин, у меня для тебя отменный подарочек! Спустись-ка и прими его.

Трубку на другом конце провода повесили. С Гэса мгновенно слетел весь сон. Он быстро оделся, проверил, заряжены ли его “кольты”, и бросился к лифту.

Лифтер был все тот же — лысый, с желтыми глазами.

Гэс пока не понимал, что происходит, но времени для раздумий не было. Его немного беспокоило, что он оставляет Бесси одну — когда он выходил, она крепко и безмятежно спала.